Хрустальная сказка - Рейн Макс

***

Антуан стоял перед комиссией профессоров в аудитории столь огромной, что она напоминала зал ожидания вокзала. Тусклый свет дождливого утра просачивался сквозь высокие окна и придавал помещению призрачный вид. Антуан нервно переступал с ноги на ногу, унимая дрожь. Старая аудитория, пропитанная студенческим волнением, хранила память о тысячах защит, экзаменов и научных споров. Воздух здесь, казалось, загустел от десятилетиями копившегося напряжения и страха.

Председатель научно-исследовательской комиссии профессор Ингерман неприятно сверлила глазами Антуана. Он вспомнил, как впервые увидел её три года назад – высокую статную женщину с обесцвеченными добела волосами, уложенными в элегантное каре с ровной челкой. Тогда профессор показалась ему даже красивой, излучающей особую научную харизму. Однако очарование длилось недолго. Едва Антуан вник в её диссертацию, вся научная значимость этой фигуры рассыпалась как карточный домик. После нескольких безуспешных попыток разобраться в сомнительной теории о связи движения глаз с работой полушарий мозга, Антуан это дело бросил. Других научных трудов у Ингерман не имелось. Осталось загадкой, как столь спорная работа помогла ей получить звание профессора. И сейчас, глядя на эту женщину, Антуан не испытывал пиетета. Он лишь отметил, что её короткая челка выглядит неуместной попыткой сохранить ускользающую молодость, а сама Ингерман напоминает контрабас, и массивной фигурой, и низким, тяжелым звучанием.

– Герр Берг, вы имеете отношение к смерти Фру Юзефсон? – произнесла она, вперившись взглядом в Антуана.

Антуан вздрогнул, но тут же взял себя в руки.

– Фру Юзефсон? – повторил он, поправляя на носу очки и делая вид, что задумался. Сам же сосредоточенно делил в голове 2168 на 4. Он знал, что профессорша сейчас внимательно следит за движением его глаз, определяя, каким полушарием он подбирает ответ. Скосил глаза вправо – активно левое, аналитическое, где расположена долговременная память. Влево – на полных оборотах работает правое, образное, управляющее оперативной памятью: человек лихорадочно придумывает, как выкрутиться. Антуан вычитал это в той самой единственной работе Ингерман. Сомнительное, конечно, утверждение, но она профессор, а Антуан всего лишь аспирант, и вынужден принять её правила игры. – Не могу припомнить такую, – как можно спокойнее сказал он, чувствуя, как под мышками выступают капельки пота. – И сомневаюсь, что забыл бы человека, к смерти которого имею отношение.

Сидящие рядом с Ингерман профессора едва заметно улыбнулись. В их глазах промелькнул интерес – первая живая реакция с начала заседания. Только научный руководитель Антуана, профессор ван Херш, по-прежнему безучастно смотрел в окно, постукивая карандашом по столу.

– Тогда позвольте вам напомнить, – с нарастающим холодком сказала профессорша. – Это пациентка онко больницы, которая отказалась от операции после того, как вы ей предложили альтернативное лечение. – Произнося последнее слово, она пальцами нарисовала в воздухе кавычки.

– Тут какое-то недоразумение, – еще более размеренным тоном ответил Антуан. – Я не лечу людей и не произвожу над ними эксперименты, у меня нет на это права. И пока во всех своих исследованиях обхожусь подопытными крысами. Вы заблуждаетесь, профессор.

– У меня другие сведения. – Ингерман замолчала, напирая на Антуана всем своим профессорским авторитетом. Антуану стало трудно дышать. «Только не приступ астмы», – мысленно взмолился он, сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. – Медбрат больницы, герр Йохонсон, сказал, что не один раз видел вас в больнице, возле пациентки.

– А что здесь удивительного? – Антуан поразился собственному бесстрастному тону. – В больнице находится моя лаборатория. И я действительно после работы навещаю больных, разговариваю с ними, подбадриваю. – Его ровный голос отражался эхом от потемневших от времени стен.

– И засовываете им наушники в уши? – грубо перебила профессорша.

Антуан невозмутимо продолжал:

– Ко многим пациентам вообще никто не приходит. И очень даже вероятно, что Фру Ювсон…

– Юзевсон, – резко поправила Ингерман.

– Юзевсон, – послушно повторил Антуан, – была одной из них. Вы сказали «наушники»? Ну да, конечно. Такое тоже случается. Например, на прошлой неделе один пациент попросил включить ему футбол и настроить наушники, чтобы игра не гремела на всю палату. Я не понимаю, в чем меня обвиняют? – Он поднял глаза, подчеркивая, что ему нечего скрывать.

Профессор теперь смотрела на Антуана с откровенной враждебностью, будто ожидая, что на глазах всей комиссии у него вырастет нос, как у Пиноккио. Она резко поднялась, желая придать своей внушительной фигуре еще больший вес и перешла к сути:

– Ваша кандидатская о влиянии звуковых вибраций определённых частот на регенерацию клеток – не просто халтура, это настоящее шарлатанство! Вы хуже средневековых алхимиков, которые травили людей ртутью в поисках эликсира бессмертия. Ваши ссылки на исследования Масару Эмото о памяти воды, которые научное сообщество единогласно признало лженаукой… Это позор для нашего института! – Гневный голос Ингерман заполнил всё пространство аудитории. Она говорила долго и страстно, её пальцы нервно листали рукопись Антуана, словно каждый лист жёг руки. – Вы не доктор и не музыкант. Всего лишь дилетант, который решил поиграть в науку. Как вам только в голову взбрело, что музыкальные вибрации способны влиять на раковые клетки? Где методология? Где статистически значимые результаты? Где двойной слепой контроль? – Каждый вопрос она сопровождала яростным ударом указательного пальца по научному труду Антуана. – Я уже высказала своё мнение о вашем исследовании комиссии. И не позволю, чтобы в нашем уважаемом учреждении проводились такие никчёмные исследования с опытами на людях. Это бросает тень на нашу репутацию! – Она на мгновение умолкла, переводя дыхание. – Не рассчитывайте, что мы допустим вас к докторской. Никогда! Только через мой труп!

Антуан стоял, не шевелясь. В голове проносились графики звуковых колебаний, результаты томографии, улыбающиеся лица пациентов. Всё, во что он верил, всё, чему посвятил последние годы, сейчас методично втаптывалось в грязь. Он чувствовал себя полностью разбитым.

В аудитории повисла гнетущая тишина. Часы показывали десять утра. Тусклый свет дождливого дня придавал коже сидящих в зале нездоровый зеленоватый оттенок. Профессора старательно избегали смотреть друг на друга, делая вид, что изучают свои записи – никому не хотелось участвовать в жестокой расправе.

Антуан понимал – ему «повезло» оказаться в немилости у главного решателя судеб молодых учёных. А он так надеялся, что сегодня, в день, когда аспиранты рассказывают на консилиуме о продвижении исследований, получит поддержку профессоров. Но его выступление даже не началось, а Ингерман ясно дала понять, что в исследовательском центре Антуану ничего не светит.

Тишину нарушил профессор ван Херш, седой старик в круглых очках, с небрежной аристократичностью в одежде, известный ученый и практикующий психиатр с обширной клиентурой и безупречной репутацией. Как всякий светила, он порой был резок в суждениях и нетерпим к глупцам. Но его вспыльчивость искупалась беззаветным служением науке и фантастической работоспособностью.

Ван Херш поднялся и обратился к Ингерман, насупив белесые брови, прятавшие ясные пронзительные глаза:

– Я правильно понял, на наш Центр пытаются свалить очередную неудачу врачей онкобольницы? Думаю, вы согласитесь, что ничего нового не происходит. И ставить из-за пустых обвинений под сомнение труд моего аспиранта как минимум некорректно. Герр Берг работает над уникальным проектом, и уже сегодня опыты на крысах показали, что мы на пороге большого открытия. Может, даже слишком большого для некоторых, незаинтересованных в уменьшении числа онкобольных в мире. Я считаю, что то, что нащупал мой студент, – гениально.

Перекосившееся во время этой речи лицо профессорши выглядело поношенным. Вялый рот, отвислые дряблые щеки… И эта челка. «Господи, да при чем тут ее челка, у меня жизнь рушится, а я думаю о какой-то челке», – разозлился сам на себя Антуан.