Пустая комната №10 - Гласс Серафина

Горизонт превращается в акварель с пылающими оранжевыми полосами и бордовыми облаками, а воздух на улице слегка остывает, поэтому я достаю из мини-холодильника пиво «Миллер» и сажусь на ужасно неудобный металлический стул у входной двери. Не знала, что Генри пьет «Миллер», и не могу представить, чтобы он купил такой стул, но, наверное, я многого о нем не знаю.

Самая громкая из бассейновских девушек плавает с младенцем на руках, воркуя с ним и болтая его маленькими ножками в воде. Он улыбается и в восторге сгибает пальчики.

Парень с татуировкой на лице, из сто девятнадцатой квартиры, наблюдает за женщиной в бассейне, ее огромная грудь лежит на воде. Я чуть было не кричу ему: «Извращенец!», но сдерживаюсь. Прежняя я так и сделала бы, но нынешней моей версии не хватает эмоций, и мне плевать.

Затем я вижу Каллума на небольшой парковке рядом со зданием; он выходит из потрепанного «Фольксвагена» и пиликает ключом, закрывая дверь. Пересекая бетонный дворик у бассейна по пути к своей квартире, он выглядит настолько неуместно в рубашке и галстуке, немного мешковатых брюках и с сумкой, перекинутой через плечо наискосок, что я испытываю легкое потрясение. Должно быть, он вернулся с работы. Из школы Генри, вспоминаю я и делаю глубокий вдох, вытесняя из головы мысли о нашей жизни до того, как она разлетелась в клочья. Может быть, следует начать с Каллума. Он знал Генри. Должна же я с чего-то начать.

Выжидаю пару часов, пока сгустятся сумерки. Все уже в своих квартирах, бассейн сверкает, и его спокойная поверхность с голубой подсветкой выглядит почти красиво. Из открытых окон квартир идут запахи карри, лука и масла для гамбургеров. Неудивительно, что бассейновские девушки постоянно торчат на улице. Похоже, у соседей тоже нет кондиционеров, их жизнь и разговоры на виду у всех проходящих мимо. Звучит саундтрек из стрекота сверчков, шкворчания мяса на сковородке, звона вилок о тарелки, детского плача и семейной ссоры.

Еще до заката я принимаю решение. Надо поговорить с Каллумом. Для начала. Дрожащими руками вынимаю из холодильника еще две бутылки «Миллера», иду по бетонной дорожке к сто четырнадцатой квартире и стучусь.

Когда он видит на пороге меня, на его лице отражается смесь удивления и смущения.

– Э-э-э… Анна, верно? – спрашивает он, пытаясь сменить выражение на более приветливое.

Я удивлена, что он помнит мое имя.

– Да. Прости, что вот так заявилась. Я помешала?

– Я… Нет, – отвечает он, но у меня возникает смутное чувство, что мое присутствие нежелательно. Я пришла без приглашения, когда он собирался отдохнуть. – Чем могу помочь?

– Я просто… Хотела немного расспросить про Генри, если у тебя есть время. Может быть, даже не сейчас, если ты занят, но я… Я знаю, что вы были знакомы, ты работал вместе с ним, и я просто… хочу задать несколько вопросов.

– Ну не знаю, чем я могу помочь, честное слово. Мы не были особо близки. Но конечно. Можешь войти, если хочешь.

Я киваю и вручаю ему два пива.

– А, да, спасибо, – говорит он, вероятно решив, что я идиотка.

«Миллер», боже ты мой! Зачем я вообще принесла спиртное в дом этого странного человека? Что он подумает?

На плите стоит сковородка с наполовину съеденной порцией готовых макарон, и здесь пахнет… детством. Аромат говяжьего фарша и лука смешивается с влажным летним воздухом, проникающим через окно. По телевизору идет бейсбол, и комнату заливает голубой мерцающий свет. Каллум убавляет громкость и извиняется за беспорядок.

Вообще-то, здесь не так уж и грязно. Я все еще вижу женскую руку – мелкие детали, которые, должно быть, добавила его жена. Броские подушки на диване, акцентная стена, тонкие занавески. Все остальное завалено мужским барахлом – консоль Xbox, прислоненный к стене горный велосипед, кресло-мешок, пустые банки из-под пепси и пива, загромождающие журнальный столик.

Я сажусь на краешек кресла – несомненно, купленного женой, – а Каллум подбирает несколько банок и выбрасывает их, как будто они досадная помеха, оставленная кем-то другим, после чего опускается напротив на диван и протягивает мне открытую банку «Миллера». На нем шорты-карго и футболка в обтяжку. Рукава плотно облегают его бицепсы, и в крошечной квартире Каллум кажется огромным. Печально и неуместно – этакий гигант в клетке. У него короткая стрижка и грустные темные глаза, а еще он избегает смотреть в мои, когда говорит. Не знаю, что еще о нем сказать, кроме того, что он явно сломлен, поэтому, может быть, на самом деле вписывается сюда лучше, чем мне казалось.

– Прими мои соболезнования, – говорит он, ковыряя этикетку бутылки. А потом смотрит прямо на меня. – Генри был потрясающим человеком. Дети его обожали.

– Спасибо, – отвечаю я, с трудом сдерживая слезы при звуках его имени. – Наверное… я просто хотела спросить о том, почему его уволили. Это кажется… Даже не знаю… Он сказал, что все из-за сокращения бюджета, но что-то в нем изменилось, и я всегда гадала, был ли он… Был ли он честен со мной в этом вопросе. Может, случилось… что-то еще? Что-нибудь… слишком серьезное?

Каллум глубоко вздыхает, выдувая воздух сквозь сморщенные губы.

– В смысле, помимо дурацких слухов о Майре? Не знаю, я вроде ничего такого не заметил. Но не думаю, что это имеет отношение к его уходу. Творческие предметы постоянно урезают. На прошлой неделе уволили учительницу музыки, так что не знаю.

– Слухов?

Я прерываюсь на половине глотка.

– Да… О том… О господи! – Каллум краснеет. – Он говорил, что рассказал тебе, иначе я никогда бы…

– Какие слухи? О чем ты говоришь?

– Все это было… Ну, сама знаешь, подростки такие мерзкие, по определению…

– Сказал школьный учитель, – прерываю его я.

– Ну именно поэтому я имею право так говорить. Они порой слишком драматизируют, а мозги у них еще не развиты как следует, поэтому они не всегда понимают последствия своих действий. Ходили слухи о старшекласснице Майре Медфорд. Люди шептались, что у нее с Генри что-то было.

– Что?!

В грудь врезается кулак боли. Неужели именно по этой причине он так изменился?

– Прости, Анна. Мы с Генри не были близки. Несколько раз выпивали, разговаривали в учительской. Все жильцы здесь по очереди замечательно помогали ухаживать за Лили, так что я видел его мимоходом несколько раз, когда он приносил ей запеканку или что-то в этом роде, но я прекрасно понимаю, что Генри не из таких. У нас в научной лаборатории есть мыши, и одна пропала, так все старшеклассницы решили, что я засиживаюсь допоздна, потому что засовываю мышей себе в задницу и кайфую. До сих пор иногда на доске появляются нарисованные сексуальные мыши с сиськами. Раз уж я не могу взять свои слова об этих слухах обратно, поверь, просто таковы школьники.

– Ладно, принято, но что именно о нем говорили?

– Да мало что. Якобы они запирались в кладовке после уроков, поэтому в следующем семестре она перевелась в другую школу, а его уволили. Просто совпадение, не более чем дешевые сплетни, – говорит Каллум, и у меня в ушах начинает звенеть.

Я нервно сглатываю. По телевизору тихо бормочет бейсбольный комментатор, а из соседней квартиры доносится заливистый собачий лай. Все вдруг кажется тусклым и нереальным.

– В смысле, если ты спрашиваешь, что изменилось, я просто передаю единственное, что слышал, но не думаю, что это имеет отношение… Скорее всего, это просто ерунда.

– Твою жену зовут Лили, да? – спрашиваю я, потому что, хотя и встречалась с ней, имя не запомнила.

Он коротко кивает, его лицо вытягивается, и Каллум смотрит в пол.

– Да.

– Раз жильцы организованно ей помогали, тебе не кажется, что он был близок со многими здесь? Это трудно представить, но…

– Ага, он был здесь… очень популярен, – задумчиво и мягко произносит Каллум. – В смысле, наверное, просто пытался отвлечься. Я знаю, что увольнение сильно по нему ударило, но, начав каждый день появляться в «Платанах», он общался со всеми. Давал уроки рисования бассейновским девушкам, занимался грилем во время пятничных барбекю, играл в мяч с детьми. Таким уж он был. Ну ты и сама знаешь.