Река Другой стороны - Томах Татьяна Владимировна

– Цветочек, – пролепетала Холли.

Бабушка кивнула и улыбнулась – на этот раз совершенно знакомой, одобрительной улыбкой. Так она улыбалась тогда, когда Холли что-то делала правильно.

Затаив дыхание, Холли протянула руки – и лунный цветок соскользнул в ее ладонь из бабушкиных. «Как я могла решить, что это не она, – подумала Холли, сквозь слезы глядя на мерцающие маленькие лепестки, – как я могла не узнать ее…» Но Берта Аскольдовна, судя по ее одобрительному взгляду, кажется, как раз была довольна подозрительностью Холли.

– Ты не можешь говорить? – спросила Холли. Бабушка кивнула. – Но хочешь мне что-то сказать?

Бабушка улыбнулась. И протянула Холли Черный гребень.

Холли сперва с ужасом смотрела на него. Он был очень красивый, изящный, с тонкой вязью еле заметного узора и с длинными острыми зубьями, черный и гладкий, будто только что отлитый из смолы или жидкого блестящего стекла. Холли часто любовалась им раньше и часто пыталась взять в руки или хотя бы потрогать – почему-то он завораживал ее, хотя одновременно и пугал. Но бабушка ни разу не позволила дотронуться до него.

– Если тебе дороги твои руки, Цветочек, – однажды сказала она, – лучше не трогай.

– Он что, кусается? – насмешливо спросила Холли.

– Хуже, – ответила бабушка с таким выражением, что у Холли пропала охота расспрашивать дальше.

И вот теперь Берта Аскольдовна протягивала ей Черный гребень. Сама.

– Это что, мне? – дрогнувшим голосом спросила Холли.

Бабушка кивнула.

Было невежливо заставлять ее ждать. И потом, Холли опять почувствовала то странное притяжение, которое раньше все время заставляло ее тянуть руки к гребню, несмотря на запрет. Как будто он звал ее, как Алису звали зачарованные пирожки и бутылочки: «Съешь меня», «Выпей меня» – хотя ведь яснее ясного, что от напитков с такими надписями надо держаться подальше.

Холли завороженно протянула руку и взяла Черный гребень. Он был гладкий и прохладный – и одновременно теплый. Хотя, конечно, такого не могло быть. Особенно учитывая, что его только что держала рука призрака, а не живого человека. А еще как будто гребень сам был живой. Он даже вроде чуть шевельнулся – то ли устраиваясь поудобнее, то ли раздумывая, не сбежать ли.

– И что мне с ним делать? – растерянно спросила Холли, осторожно держа гребень в раскрытой ладони, даже не решаясь сжать пальцы. Она не понимала, как относиться к странному подарку – то ли как к задремавшей змее, которая может укусить в любой момент, то ли как к птице, которую можно случайно раздавить неосторожным движением.

Бабушка покачала головой и положила свою руку поверх, заставляя Холли сомкнуть пальцы на гребне. Она вздрогнула – и от прикосновения прозрачных прохладных пальцев, и от прикосновения гребня, кольнувшего кожу.

– Ты хочешь, чтобы я хранила его? – неуверенно спросила Холли.

Бабушка улыбнулась и кивнула. А потом приложила палец к ее губам.

– Не говорить никому? Про гребень? И… про тебя?

Бабушка опять кивнула, а потом тронула пальцем левое ухо и сразу же – глаз.

– Слушать? Слушать и смотреть?..

Берта Аскольдовна нахмурилась и шевельнула пальцами, будто подбирая подходящий жест.

– Быть настороже? – предположила Холли и увидела, что бабушка одобрительно улыбнулась.

– Чего мне… надо опасаться?

Бабушка пожала плечами.

– Ты не знаешь? Не знаешь?! Ты приходишь ко мне после смерти, даешь этот страшный гребень, говоришь, что надо быть осторожной, – и больше ничего не можешь объяснить?! И что мне, по-твоему, делать?!

Берта Аскольдовна укоризненно покачала головой и опять тронула пальцем губы Холли.

– Молчать? Просто молчать… – горько пробормотала Холли. Ей уже было стыдно за недавний крик.

А бабушка вдруг тронула теперь запястье Холли, отогнув рукав халатика, и опять недовольно качнула головой.

– Браслет? – догадалась Холли. – Я помню, ты говорила носить его всегда, и я ношу, правда. Я снимаю его только дома, когда никто не видит, – она смутилась и пояснила тихо: – Понимаешь, он все-таки будто связывает меня. Например, мешает, когда я играю музыку. Так может быть, да? Можно я его все-таки буду снимать? Когда одна?

Бабушка, помедлив, неохотно кивнула.

– Папа сказал, ты умерла из-за сердца. Приступ. Инфаркт. Правда?

Бабушка промолчала, будто не услышала вопроса.

– Нет? Ты… может быть… – Холли запнулась. Папин ускользающий взгляд, призрачный визит бабушки, Черный гребень, требование быть настороже – все вдруг соединилось в страшной догадке. – Тебя кто-то убил? – почти беззвучно спросила Холли.

Бабушка строго и печально посмотрела на нее.

– Кто? Почему? Как…

Прохладный призрачный палец опять лег на губы, запечатывая еще не произнесенные слова.

А потом бабушка склонилась к самому лицу Холли и поцеловала ее веки – одно за другим, очень осторожно и ласково. И странно – ее губы были теплыми, совершенно как при жизни. От этой невозможной теплоты, от пронзительной нежности этого прикосновения Холли заплакала.

А когда она открыла глаза, бабушки уже не было.

И прекрасный полупрозрачный цветок из лунных лучей исчез с ладони вместе с ней – будто его и не было. А Черный гребень остался – хотя лучше бы наоборот.

Холли опять закрыла глаза – потому что так можно было представить, что лунный цветок не исчез – она даже будто почувствовала нежное щекотное прикосновение в центре ладони, где он только что был. И еще представила, что бабушка тоже все еще стоит рядом. И можно сказать ей все, что Холли не успела. Или просто подумать, потому что бабушка и так всегда умела понимать ее мысли.

«Ты говорила: нельзя просить мертвых остаться. Я не прошу, раз нельзя. Но как мне теперь быть без тебя? Почему ты сама оставила меня?! Я тебя люблю! Я говорила, что я тебя люблю?»

«Конечно, Цветочек. Я знаю. И я тоже тебя люблю, – тихо шепнул прямо в ухо печальный бабушкин голос: – Но ты знаешь, что я не могу остаться».

Холли вспомнила, что говорила бабушка, когда умер Гарм. И сказала сквозь слезы, потому что сейчас это было произносить в тысячу раз сложнее, чем тогда:

– Тогда иди… куда теперь тебе надо. И пусть твоя дорога будет легкой.

«Спасибо, милая», – бабушкины теплые губы тронули лоб Холли. Или это был просто ветер из приоткрытого окна?

И Холли поняла, что теперь она ушла по-настоящему. Навсегда.

Холли сидела, не шевелясь и зажмурив глаза, наверное, целую вечность, сжимая в одной руке Черный гребень, а вторую ладонь раскрыв навстречу лунному свету. Стараясь удержать воспоминание о лунном цветке, последнем поцелуе бабушки и ее голосе.

А потом, чувствуя, что соскальзывает в сон, попросила – сама не зная, у кого: «Пожалуйста, пусть хотя бы там все будет хорошо».

Так и было.

Холли лежала под цветущим абрикосом, раскинув руки. В ярко-синем небе покачивались нежно-розовые бутоны и белые пушистые цветы, смешиваясь с облаками, а среди этих бело-розовых облаков с деловитым гудением летали золотые пчелы. Сладкий запах наплывал волнами, и они подхватывали Холли и несли вверх – к розовым облакам, высокому небу, к белокрылым далеким птицам, в дальние, самые прекрасные края, неведомые земли.

А потом краем глаза Холли заметила, что кто-то идет по дорожке среди цветущих деревьев. Мама! – испугалась она. Тотчас рухнула с облаков на землю – и неловко завозилась, пытаясь приподняться. Но это было не так-то просто: мышцы, привыкшие лететь и парить, здесь, на земле, отказывались шевелиться. Но надо было как-то встать, потому что мама сейчас будет орать, что «нечего валяться на земле, застудишься, заболеешь, испачкаешь платье, а мне потом с тобой возись, ты это все специально, чтобы меня позлить, да? Немедленно вставай и сядь на скамейку, как нормальные люди!»

– Что ты задергалась, Цветочек? – спросила бабушка Берта, опуская рядом и расправляя толстое одеяло. – Замерзла? Переползай на одеяло.

– Бабушка! – Холли счастливо и облегченно улыбнулась. Конечно, как она забыла, родители ведь уже уехали, еще с утра.