Джейн с Холма над Маяком - Монтгомери Люси Мод

Вроде бы ничего особенного. Но бабушка лишь улыбнулась и сказала тоном, каким умеют говорить только бабушки:

– Я бы на твоем месте, Виктория, больше так не поступала.

И Джейн не поступала. Бабушка на всех так действовала, хотя была совсем крошечной и вся в морщинах… такой крошечной и худосочной, что длинноногая Джейн уже почти сравнялась с ней ростом.

А еще Джейн ненавидела имя Виктория. Тем не менее именно так ее называли почти все, кроме мамы – та звала ее Джейн-Виктория. Девочка чувствовала, что бабушке это совсем не по душе… что по некой неведомой ей причине бабушка ненавидит имя Джейн. А Джейн оно всегда нравилось… и она хотела, чтобы ее называли только так. Она понимала, что Викторией ее окрестили в честь бабушки, а вот откуда взялось имя Джейн, не знала. Ни у Кеннеди, ни у Андерсонов в роду никаких Джейн не было. На одиннадцатом году у нее возникли подозрения, что оно могло прийти со стороны Стюартов. Это Джейн смущало, потому что ей совсем не хотелось думать, что любимое имя досталось ей от отца. Отца Джейн ненавидела – настолько, насколько способно было ненавидеть юное сердечко, не умевшее испытывать неприязнь ни к кому, даже к бабушке. Иногда Джейн с ужасом думала: а вдруг она все-таки ненавидит бабушку? Это было бы ужасно, ведь та ее кормит, одевает, дает ей образование. Джейн знала, что бабушку ей положено любить, вот только очень уж тяжело ей это давалось. Зато у мамы получалось без труда – но, с другой стороны, маму-то бабушка любила, и это многое меняло. Любила так, как никого другого. Внучку же бабушка не любила. Это Джейн прекрасно знала. А еще чувствовала, хотя и не понимала до конца: бабушке не нравится, что мама так сильно к ней привязана.

– Да что ты так над ней трясешься? – презрительно бросила бабушка, когда у Джейн однажды разболелось горло и мама очень переживала.

– У меня, кроме нее, никого нет, – ответила мама.

Старое бледное бабушкино лицо залилось краской.

– Я, выходит, никто, – обронила она.

– Ну, ты же знаешь, что я не это имела в виду, – жалобно произнесла мама, всплеснув руками – в такие моменты они всегда напоминали Джейн двух белых бабочек. – Я хотела сказать… хотела сказать… она моя единственная дочь…

– И эту дочь… его дочь… ты любишь сильнее меня!

– Не сильнее… просто иначе.

– Неблагодарная! – выкрикнула бабушка.

Сколько желчи она вложила в это слово! А потом вышла из комнаты, все еще с румянцем на щеках, бледно-голубые глаза так и метали искры из-под седых волос.

2

– Мамочка, почему бабушка не хочет, чтобы ты меня любила? – спросила Джейн, как только распухшие гланды позволили ей говорить.

– Лапушка, все не так. – Мама склонилась над дочкой, ее лицо в свете ночника с розовым абажуром напоминало розу.

Но Джейн-то знала, что именно так. Понимала, почему мама почти никогда не целует и не ласкает ее в бабушкином присутствии. У бабушки эти нежности вызывали приступы холодного свирепого гнева, который, казалось, леденил все вокруг. Джейн только радовалась, что мама нечасто себе такое позволяет. Зато когда они оставались наедине, все было иначе… только наедине они оставались очень редко. Вот и сегодня вместе они проведут совсем чуть-чуть, потом мама поедет на вечерний прием. Мама куда-то ездила почти каждый вечер, да и днем тоже частенько. Джейн всегда старалась перед отъездом взглянуть на нее хоть краешком глаза. Мама это знала и специально улучала для Джейн такую возможность. Она всегда была так красиво одета, так прелестна! Джейн считала свою маму самой красивой на свете. Иногда она гадала, как у такой прелестной мамы могла родиться такая невзрачная и нескладная дочь.

– Не будешь ты красавицей… у тебя рот слишком большой, – заявила ей одна из одноклассниц по Святой Агате.

Мамин рот напоминал бутон розы – маленький, алый, с ямочками в уголках. Глаза у нее были голубые… но не льдисто-голубые, как у бабушки. Голубые глаза бывают разные. Мамины были цвета утреннего летнего неба, проглядывающего в просвет между облаками. Волосы у нее были как теплое струистое золото, сегодня она их зачесала назад, оставив на свободе кудряшки за ушами и несколько завитков, ниспадающих сзади на белую шею. Мама надела платье из светло-желтой парчи, ее изящное плечо украшала большая роза более насыщенного желтого цвета. Джейн подумала, что мама похожа на прелестную золотую принцессу. Ее гладкую кремовую кожу на запястье украшал бриллиантовый браслет, который бабушка подарила ей на прошлой неделе на день рождения. Бабушка постоянно дарила маме всякие прелестные вещи. И всю одежду для нее тоже выбирала сама: изумительные платья, шляпки, накидки. Джейн не слышала чужих пересудов о том, что миссис Стюарт не стоит так вычурно одеваться, однако подозревала, что маме и самой больше нравится одежда попроще и она только делает вид, что предпочитает все эти вычурные туалеты, выбранные бабушкой: мама не хотела ее обижать.

Джейн очень гордилась маминой красотой. Трепетала от радости, когда слышала, как другие перешептываются:

– Правда она прелестна?

Так что она почти забыла, как сильно у нее болит горло, когда мама надела роскошную узорчатую накидку цвета своих глаз с пышным воротником из чернобурой лисицы.

– Какая же ты, мамочка, милая, – сказала Джейн, поднимая руку и дотрагиваясь до маминой щеки.

Мама наклонилась и поцеловала ее. Поцелуй напоминал прикосновение лепестка розы. Мамины ресницы шелковым веером скользнули по щекам девочки. Джейн знала, что некоторые люди красивее на расстоянии, но ее мама вблизи выглядела еще прелестнее.

– Лапушка, ты очень плохо себя чувствуешь? Так не хочется тебя бросать, но…

Мама не договорила, однако Джейн поняла, что она имеет в виду: «Бабушке не понравится, если я останусь».

– Я совсем не плохо себя чувствую, – самоотверженно объявила Джейн. – Да и Мэри за мной поухаживает.

Но стоило маме уйти под шелест парчи, как Джейн ощутила в горле огромный комок – и он не имел ничего общего с гландами. Так легко было заплакать… но Джейн себе этого не позволила. Много лет назад, когда ей было пять, она услышала, как мама с гордостью говорит:

– Джейн никогда не плачет. Не плакала даже совсем крохой.

С тех пор Джейн старательно запрещала себе плакать, особенно ночью, когда лежала в кроватке одна. Ведь, если вдуматься, в том, что касалось Джейн, маме почти нечем было гордиться, так что это «почти» отбирать у нее было нельзя.

При этом Джейн было ужасно одиноко. На улице завывал ветер. Высокие окна горестно дребезжали, большой дом заполняли непонятные неприветливые звуки и перешептывания. Джейн много бы дала, чтобы пришла Джоди и немножко с ней посидела. Впрочем, желать этого было совершенно бессмысленно. Она навсегда запомнила тот единственный случай, когда Джоди появилась в доме номер 60.

– Ну ладно, – обратилась к самой себе Джейн, стараясь приободриться, хотя горло саднило, а голова раскалывалась. – Хоть не придется сегодня читать им Библию.

«Им» – значит бабушке и тете Гертруде, поскольку мамы почти никогда не было дома. Каждый вечер перед сном Джейн полагалось прочитывать вслух главу из Библии. Из всех мыслимых занятий это Джейн ненавидела сильнее всего. А еще она прекрасно знала, что именно поэтому бабушка и заставляет ее читать.

Чтение неизменно происходило в гостиной, и, входя в дверь, Джейн каждый раз невольно содрогалась. Большая элегантная комната, заставленная так тесно, что, куда ни повернись, обязательно что-нибудь смахнешь на пол, всегда казалась холодной, даже самыми жаркими летними вечерами. А зимними – совсем ледяной. Тетя Гертруда брала с мраморной столешницы стола, расположенного в центре комнаты, тяжелую семейную Библию с массивной серебряной застежкой и переносила на столик между окнами. Потом они с бабушкой усаживались по обе стороны от столика, а Джейн садилась между ними, причем с мутной старинной картины в тяжелой раме из потускневшего золота за темно-синими бархатными драпировками на нее все время скалился прадедушка Кеннеди. Та женщина на улице сказала, что дедушка Кеннеди был симпатичным и приветливым человеком, но прадедушка явно таким не был – Джейн не могла отделаться от мысли, что такой разгрызет пару гвоздей и даже не поморщится.