Джейн с Холма над Маяком - Монтгомери Люси Мод

Зато Джейн очень понравился портрет Кеннета Говарда на первой полосе. Едва взглянув, она сразу же подпала под его очарование. Она в жизни не видела Кеннета Говарда… понятия не имела, кто он такой и где живет… но ей вдруг показалось, что она смотрит на изображение близкого знакомого, дорогого ей человека. В нем ей нравилось все: странные брови домиком, густые непослушные волосы, зачесанные назад со лба, твердые губы, чуть поднимавшиеся вверх в уголках… а также квадратный раздвоенный подбородок, который что-то Джейн напоминал, причем очень сильно, но она не могла вспомнить, что именно. Этот подбородок показался ей старым другом. Джейн вгляделась в лицо на фотографии и шумно выдохнула. Она сразу же поняла, что, если бы любила, а не ненавидела своего отца, ей бы хотелось, чтобы он был похож на Кеннета Говарда.

Джейн так долго вглядывалась в портрет, что Филлис стало любопытно.

– Ты на что смотришь, Джейн?

Джейн тут же очнулась.

– Можно, я заберу эту картинку, Филлис… пожалуйста?

– Какую картинку? А, эту… Ты что, его знаешь?

– Нет. Я про него никогда раньше не слышала. Но картинка мне нравится.

– А мне нет. – Филлис бросила на портрет презрительный взгляд. – Он такой… старый. И совсем некрасивый. Вот на следующей полосе есть замечательный портрет Нормана Тейта, Джейн… Дай я тебе покажу.

Джейн совершенно не интересовалась ни Норманом Тейтом, ни другими кинозвездами. Бабушка считала, что детям ни к чему ходить в кино.

– Я бы, если можно, взяла этот портрет, – сказала она твердо.

– Ладно, бери, – снизошла Филлис. Решила, что Джейн сегодня ну совсем «туповатая». И как же ей было жалко такую тупицу!

– У нас, думаю, никому этот портрет не нужен. Мне он совсем не нравится. Он будто над тобой подсмеивается исподтишка.

Это Филлис подметила неожиданно тонко. Именно так и выглядел Кеннет Говард. Только подсмеивался он по-доброму. Джейн подумала, что была бы совсем не против, если бы над ней вот так посмеялись. Она аккуратно вырезала фотографию, отнесла домой и спрятала под стопкой носовых платков в верхнем ящике своего комода. Она сама плохо понимала, почему не хочет никому ее показывать. Может, боялась, что станут смеяться, как Филлис. Может, почувствовала, что между ней и этим портретом существует какая-то странная связь… что-то слишком изумительное, чтобы с кем-то обсуждать, даже с мамой. Впрочем, прямо сейчас с мамой вряд ли бы удалось о чем-то поговорить. Никогда еще мама не была такой блистательной, веселой, нарядной, никогда так часто не ходила на приемы, чаепития и партии в бридж. Даже поцелуй на ночь стал редкостью… а может, это Джейн так казалось. Она не знала, что каждый раз, возвращаясь домой за полночь, мама на цыпочках прокрадывается в ее комнату и запечатлевает поцелуй на ее рыжеватых волосах… легко-легко, чтобы не разбудить. Иногда, уходя к себе в комнату, мама плакала, но не очень часто, потому что глаза могли остаться красными до завтрака, а старая миссис Роберт Кеннеди не любила, когда в ее доме плакали по ночам.

Три недели Джейн с портретом оставались лучшими друзьями. Она доставала его при первой возможности и рассматривала… рассказывала ему про Джоди, про свои трудности с домашними заданиями, про любовь к маме. Выдала даже свою лунную тайну. В кровати лежать стало не так одиноко – у Джейн появилось общество. Она целовала портрет на ночь, а утром первым делом бежала на него смотреть.

А потом портрет обнаружила тетя Гертруда.

Едва вернувшись в этот день из Святой Агаты, Джейн поняла: что-то не так. Дом, который всегда как бы наблюдал за ней, сегодня наблюдал пристальнее обычного, с победоносно-злокозненной насмешкой. Прадедушка Кеннеди суровее прежнего скалился со стены гостиной. А бабушка с очень прямой спиной сидела в своем кресле между мамой и тетей Гертрудой. Мама своими белыми ручками рвала в клочья прелестную красную розочку, а тетя Гертруда таращилась на фотографию, которую держала бабушка.

– Это моя картинка! – вскричала Джейн.

Бабушка посмотрела на нее. В кои-то веки ее ледяные голубые глаза пылали.

– Где ты это взяла? – осведомилась она.

– Это мое! – выкрикнула Джейн. – Кто ее вытащил из моего ящика? Никто не имел права этого делать!

– Мне не нравится твой тон, Виктория. И речь сейчас не про этику. Я задала тебе вопрос.

Джейн уставилась в пол. Она и вообразить себе не могла, что такого преступного в том, чтобы хранить портрет Кеннета Говарда, но ей тут же стало ясно, что теперь ей это запретят. Джейн показалось, что этого она не вынесет.

– Будь так любезна, погляди на меня, Виктория. И ответь на вопрос. Или тебя одолело косноязычие?

Джейн подняла на нее мятежный яростный взгляд.

– Я ее вырезала из журнала… из «Saturday Evening».

– Из этой дряни! – Судя по тону, презрение бабушки к «Saturday Evening» было безгранично. – И где ты его взяла?

– У тети Сильвии, – собравшись с духом, выпалила Джейн.

– Зачем ты это вырезала?

– Мне понравилось.

– Ты знаешь, кто такой Кеннет Говард?

– Нет.

– Попрошу отвечать: «Нет, бабушка». Мне представляется, нет никакой нужды держать фотографию незнакомого тебе человека в ящике комода. Оставим подобные глупости.

Бабушка подняла фотографию двумя руками. Джейн прянула вперед, схватила ее за руку.

– Бабушка, я тебя прошу, не рви ее! Не смей! Мне она очень нужна.

Едва произнеся эти слова, она поняла, что допустила ошибку. У нее и так-то почти не было шансов вернуть фотографию, теперь же они исчезли напрочь.

– Ты совсем с ума сошла, Виктория? – спросила бабушка, которой еще никогда в жизни никто не говорил: «Не смей». – Пожалуйста, отпусти мою руку. Что до этого… – Бабушка тщательно разорвала фотографию на четыре части и бросила в огонь.

Джейн, которой казалось, что одновременно ей разорвали и сердце, хотела было взметнуться и запротестовать, но тут случайно бросила взгляд на маму. Мамино лицо посерело, она стояла, а ковер у ее ног был устлан ошметками растерзанной розы. В глазах ее плескалась такая боль, что Джейн содрогнулась. Боль вскоре ушла, но Джейн так и не смогла ее забыть. А еще ей стало ясно: она не сможет задать маме вопрос про тайну этой фотографии. По некой совершенно неведомой ей причине ее маме Кеннет Говард причинял страдание. И этот факт тут же испортил и очернил все ее дивные воспоминания об этой картинке.

– И не дуйся. Ступай к себе в комнату и не выходи, пока я за тобой не пришлю, – распорядилась бабушка, которой не очень понравилось выражение лица Джейн. – И помни, что среди близких мне людей не принято читать «Saturday Evening».

Джейн не смогла смолчать. Слова вылетели сами.

– А мы с тобой не близкие, – сказала она и ушла к себе в комнату, которая снова стала огромной и одинокой, потому что Кеннет Говард больше не улыбался ей из-под носовых платков.

Так появилась вторая тема, которую нельзя было обсуждать с мамой. Джейн долго стояла у окна, чувствуя, как все ее тело терзает боль. Какой жестокий мир… и звезды над тобой смеются… подмигивают и насмешничают.

– Интересно, – медленно произнесла Джейн, – в этом доме кто-то когда-то был счастлив?

А потом она увидела луну… молодой месяц, но не тонкий серебряный серп, какой видела обычно. Луна почти скрылась за темной тучей на горизонте, она была крупной и тускло-красной. Сегодняшнюю луну очень нужно было почистить. Джейн в тот же миг улетела мыслями от своих бедствий… за двести тридцать тысяч миль. По счастью, луна была бабушке неподвластна.

8

Потом случилась история с декламацией.

В Святой Агате затеяли представление, на которое пригласили только родственников учениц. Предполагалось показать пьеску, исполнить несколько музыкальных произведений, продекламировать стихи. Джейн втайне надеялась получить роль в пьесе, пусть даже всего лишь одного из многочисленных ангелов, которые то выбегали из-за кулис, то убегали обратно, – в длинных белых балахонах, с крыльями и самодельными нимбами. Не повезло. Джейн заподозрила: дело в том, что для ангела она слишком костлявая и угловатая.