Джейн с Холма над Маяком - Монтгомери Люси Мод

Но забыть услышанное она не смогла. Не могло это быть правдой… не могло. Джейн казалось, что день этот никогда не закончится. Уроки превратились в кошмар. Фрэнк никогда не вез ее домой так медленно. Снег на угрюмых улицах никогда не выглядел таким темным и неопрятным. Ветер никогда не казался таким серым. Луна, плывшая в небесной выси, выцвела до бумажной белизны, но Джейн было все равно – хоть никогда не начищай ее больше.

Когда она добралась до дома номер 60 по Веселой улице, там как раз пили чай. В просторной гостиной, богато украшенной нежно-розовым львиным зевом, тюльпанами и венериным волосом, было полно народу. Мама в шифоновом платье цвета орхидеи, с длинными кружевными рукавами, смеялась и болтала. Бабушка, в волосах у которой блестели голубовато-белые бриллианты, сидела в любимом своем кресле с расшитым чехлом и на всех поглядывала. Одна из дам сказала:

– Какая милейшая седовласая душенька, прямо мамочка Уистлера [2].

Тетя Гертруда и тетя Сильвия разливали чай у стола, накрытого скатертью из венецианского кружева, на столе горели высокие розовые свечи.

Джейн прямиком направилась к маме. Ей было все равно, сколько в комнате народу… ей нужно было задать вопрос и немедленно получить на него ответ. Немедленно. Она больше не могла терпеть неизвестность.

– Мама, – начала Джейн, – а мой папа жив?

В комнате вдруг повисло странное и страшное молчание. Бабушкины голубые глаза сверкнули, подобно клинку. Тетя Сильвия ахнула, а тетя Гертруда побагровела, что ее совсем не красило. На мамино лицо будто бы лег свежий снег.

– Он жив, не так ли? – не отступалась Джейн.

– Да, – ответила мама.

Больше она ничего не сказала. Джейн больше ничего не спросила. Она повернулась, вышла, вслепую поднялась по лестнице. Оказавшись у себя, закрыла дверь и очень тихо легла на большую шкуру белого медведя у кровати, зарывшись лицом в мягкий мех. По телу прокатывались тяжелые, черные волны боли.

Значит, правда. Она всю жизнь думала, что папа умер, а он на самом деле жив… Он там, в далекой-далекой точке на карте, в провинции, которая, как ее учили, называется островом Принца Эдуарда. Они с мамой не любили друг друга и не хотели, чтобы она родилась. Джейн выяснила, что это очень непонятное и неприятное чувство – знать, что твои родители не хотели, чтобы ты родилась. Она не сомневалась, что теперь до конца своих дней будет слышать голос Агнес: «Лучше бы тебе вообще не родиться». Она ненавидела Агнес Рипли… и собиралась ненавидеть всегда. Интересно, думала Джейн, доживет ли она до бабушкиных лет, и если да, то как она все это выдержит.

Мама с бабушкой пришли к ней после ухода гостей.

– Виктория, встань.

Джейн не шелохнулась.

– Виктория, я привыкла, чтобы меня слушались.

Джейн встала. Она не заплакала… ведь сто лет назад кто-то сказал, что «Джейн никогда не плачет»… но на лице ее застыла печать горя, способного разбить сердце любому. Похоже, даже бабушка была тронута, потому что произнесла довольно мягко по своим меркам:

– Виктория, я всегда настаивала, чтобы твоя мать сказала тебе правду. Я говорила, что рано или поздно ты все равно ее узнаешь. Твой отец жив. Твоя мать вышла за него против моей воли и горько в этом раскаялась. Я ее простила и, когда она одумалась, с радостью приняла обратно. Вот и все. А на будущее, если у тебя опять возникнет непреодолимое желание устроить при гостях сцену, могу я тебя попросить сдержать свои порывы до того момента, когда все разойдутся?

– Чем я ему так не понравилась? – глухо спросила Джейн.

В конечном остатке именно от этого ей было больнее всего. Да, может, поначалу мама тоже не хотела, чтобы она родилась, но Джейн прекрасно знала, что теперь-то мама ее любит.

Тут мама вдруг усмехнулась, да так грустно, что у Джейн чуть не разорвалось сердце.

– Мне кажется, он тебе завидовал, – сказала она.

– Он сделал твою мать совершенно несчастной, – суровым голосом произнесла бабушка.

– Я и сама была виновата! – выкрикнула мама, задохнувшись.

Джейн перевела глаза с мамы на бабушку и увидела, что лицо у той стремительно изменилось.

– Ты больше никогда не станешь упоминать своего отца при мне или при твоей матери, – постановила бабушка. – Для нас… да и для тебя… он мертв.

Запрет оказался излишним. Джейн и так не хотела упоминать имя своего отца. Он обидел ее маму, поэтому Джейн его возненавидела и вообще перестала про него думать. Существовали вещи, думать про которые ей было просто не по силам, и папа был из их числа. Но самое страшное заключалось в том, что появилась тема, на которую она не могла поговорить с мамой. Джейн чувствовала возникшую между ними преграду, незримую, но явственную. Их безупречной доверительности больше не существовало. Появился предмет для них запретный, и это отравило их отношения.

Джейн стала невыносима Агнес Рипли с ее культом тайн, и она очень обрадовалась, когда Агнес забрали из школы, потому что великий Томас счел заведение недостаточно передовым для его дочери. Сама Агнес хотела научиться отбивать чечетку.

6

Прошел целый год с тех пор, как Джейн узнала, что у нее есть отец… и весь этот год она как могла старалась учиться… Филлис получила награду «по совокупности достижений», и Джейн чего только не наслушалась в этой связи! Ее по-прежнему возили в Святую Агату и обратно, она прилагала огромные усилия к тому, чтобы полюбить Филлис, но не слишком в этом преуспела, они все встречались с Джоди на заднем дворе на закате, а гаммы она разыгрывала с таким усердием, будто ей это действительно нравилось.

– Как жаль, что ты не любишь музыку, – заметила как-то бабушка. – С другой стороны, с чего бы тебе ее любить?

Суть была не столько в том, какие слова бабушка произносила, а в том, как она их произносила. На теле оставались раны, они воспалялись и кровоточили. А Джейн, вообще-то, любила музыку… любила ее слушать. Когда мистер Рэнсом, музыкант и пансионер из дома номер 58, по вечерам играл на скрипке у себя в комнате, он понятия не имел, что с вишневого дерева на задворках ему внимают две зачарованные слушательницы. Джейн и Джоди сидели, взявшись за руки, и оба сердечка переполнял одинаковый безымянный восторг. Когда пришла зима и окно комнаты заперли, Джейн остро почувствовала, чего лишилась. Теперь единственным ее прибежищем осталась луна, девочка ускользала туда чаще прежнего, замыкаясь в молчании, про которое бабушка говорила: «Опять дуется».

– Она очень угрюмая по натуре, – замечала бабушка.

– Нет, я не согласна, – неуверенно возражала мама. Противиться бабушке она решалась только тогда, когда нужно было встать на защиту Джейн. – Она просто довольно… чувствительная.

– Чувствительная! – Бабушка разражалась смехом.

Смеялась бабушка редко, и Джейн ничего против этого не имела. Что до тети Гертруды, если она когда-то и умела смеяться и шутить, было это так давно, что уже и не упомнишь. Мама смеялась, когда рядом были люди… звонким недолгим смехом, который Джейн всегда казался ненастоящим. Да уж, со смехом в доме номер 60 по Веселой улице было туговато, хотя Джейн с ее тайным даром обнаруживать во всем забавную сторону могла бы заполнить смехом даже такой огромный дом. Но девочка с малолетства знала, что бабушка смех не одобряет. Даже Мэри и Фрэнку приходилось таиться, когда они хихикали на кухне.

Джейн за этот год сильно вытянулась. Стала совсем угловатой и неуклюжей. Подбородок у нее сделался квадратным, на нем появилась ямочка.

– С каждым днем все больше похожа на этого, – услышала она однажды: бабушка произнесла эти слова с ожесточением, обращаясь к тете Гертруде.

Джейн поморщилась. В свете открывшихся ей горьких истин она полагала, что речь шла об отце, а собственный подбородок ей совершенно не нравился. Она бы хотела аккуратный, округлый, как у мамы.

Год оказался небогат на события. Джейн назвала бы его монотонным, если бы знала такое слово. Только три события произвели на нее впечатление: история с котенком, таинственное исчезновение портрета Кеннета Говарда и проваленное выступление.