По средам в Мальмезоне устраивали обеды, почти церемониальные. Тогда съезжались: второй консул (третий жил чрезвычайно уединенно и почти не оставлял своего семейства [96]), государственные советники, министры, некоторые генералы, особенно уважаемые, и добродетельные женщины, потому что в это время Наполеон был строг в выборе общества для госпожи Бонапарт.
Девица Богарне и Жозефина сказали мне, что мы будем играть комедии и мне отводится амплуа субретки. Жену полковника Савари тоже включили в нашу труппу вместе с Жюно, Бурьеном и Евгением Богарне. Лористон тоже был хороший актер.
— Гражданин Камбасерес! — сказал однажды вечером Первый консул. — Вы должны играть комедии с нашими молодыми людьми. Ваша роль — благородный отец.
— Не шутите, гражданин консул, — возразил Камбасерес. — Я играл, и, могу сказать, с некоторым успехом, Монтосьеля в «Дезертире».
— Правда?.. Ну так это доказывает, что нет ничего невозможного на свете.
Не безделица была играть перед тремястами зрителями, включая Первого консула. Даже довольно странно, что я, самая смелая в обращении с ним из всех живших в Мальмезоне и после обращавшаяся с ним как с ребенком (он сам сказал это на острове Святой Елены), не переносила ни малейшего суждения его, справедливого или несправедливого, о моей роли. Я была убеждена, что он ошибается и я сама знаю, что делаю, особенно с помощью Дюгазона, моего репетитора.
Обедали, как я уже сказала, в шесть часов. В хорошую погоду Первый консул приказывал накрывать стол в парке. Место для этого назначалось слева от небольшой лужайки перед домом, в начале правой аллеи. Теперь нет уже и следов этой аллеи: осталось лишь несколько каштанов.
Первый консул не любил долго оставаться за столом, и если обед продолжался полчаса, ему казалось, что это уже долго. Когда он бывал в хорошем настроении и мог уделить отдыху несколько минут, то в хорошую погоду играл с нами в бары. Он и тут обманывал, так же как в реверси, и прибегал на место, не крича barre! Жульничество его возбуждало самый искренний смех. Во время игры Наполеон скидывал свой мундир и бегал, как заяц или, лучше сказать, как газель, которую он тоже приучил бегать за нами, и проклятое животное раздирало наши платья и часто царапало нам ноги.
Однажды после обеда Первый консул сказал нам:
— Давайте играть!
Завоеватель мира сбросил на землю свой мундир и начал бегать, как школьник.
Тогда Мальмезонский парк был не таков как теперь, после самый постыдный вандализм сделал все, чтобы истребить даже воспоминание о прежней роскоши кустов и деревьев. Как будто это дурачье может отнять у Мальмезона могущественное его волшебство!.. Вдоль дороги шел небольшой ров, со стороны поля, которое позже купили для насаждения явора и тюльпановых деревьев. Таким образом, любопытные могли легко видеть с этого поля и даже издалека, что делается в парке. Со стороны замка тут располагалась железная балюстрада. Госпожа Бонапарт не играла, и они с госпожой Лавалетт опирались на эту балюстраду. Вдруг Жозефина увидела двух мужчин и ужаснулась: в самом деле, их лица и общий вид могли испугать кого угодно в то время, когда Франция еще трепетала от покушений. Оба они были дурно одеты и говорили тихо, глядя на Первого консула. Я тоже перестала играть и подошла к госпоже Бонапарт. Она взяла меня под руку и сказала госпоже Лавалетт, чтоб та позвала своего мужа или Евгения, стараясь не попадаться на глаза Первому консулу, который терпеть не мог страхов и предосторожностей такого рода.
— Вам надобно что-нибудь, граждане? — спросила она дрожащим голосом.
— О, нет, ей-богу нет, гражданка!.. Мы так, глядим… Разве нельзя оставаться на этом поле?
— О, нет, нет! — поспешила ответить госпожа Бонапарт. — Но…
— А, так это потому, что мы глядим на Первого консула?.. Да как же не удивляться?! Я сейчас говорил моему брату, что вижу первого человека республики, который забавляется, как самый простой француз. Посмотри! — сказал незнакомец, схватив за руку товарища и указывая ему пальцем на Первого консула, который держал моего мужа за ухо. — Посмотри, как он его схватил! Со мною он не справился бы так легко!
Когда этот человек оканчивал свою фразу, то невольно сделал пируэт и очутился лицом к лицу с Раппом, которого встретила госпожа Лавалетт и, разумеется, не имела нужды подстрекать: он бросился туда, где была малейшая тень опасности для его генерала.
— Что вам здесь надобно? — спросил он громовым голосом у этого человека. — Чего вы хотите?.. Милостыни?.. Ступайте на задний двор. Что вам тут глазеть в сад и пугать дам своими разбойничьими ухватками!.. Я велю вас взять под стражу, если вы не будете отвечать мне…
— Ну уж это, мне кажется, лишнее, гражданин полковник, — отвечал тот, который до сих пор молчал. — Давно ли стало нельзя глядеть на нашего генерала? Разве он сам велел прятать себя от своих старых солдат? Не может такого быть! Я уверен в этом.
— Разве вы военные? — спросил Рапп, который начал смягчаться, видя, что перед ним люди его покроя.
— Вот еще! Военные ли мы? Хорош вопрос!.. А! Вот идет, кто нас не вытолкает!
Это был Евгений. Он ускользнул от игры и спешил узнать, что делают там Рапп и дамы.
— А, это ты! — сказал он одному из пришельцев, у которого не было руки; мы сначала не заметили этого, потому что он весь был закутан в огромный сюртук.
— Да, шеф. А то вот этот полковник хочет засадить нас в тюрьму. Я думаю, вы не допустите этого, правда?
— Тебя в тюрьму?.. Но что ты делаешь тут?
— Да я пришел поговорить с вами, хотел сказать, что, с тех пор как австрийское ядро оторвало мне руку, я стал негодным к службе. Теперь я в отставке, но не за милостыней сюда пришел, как сказал вот этот гражданин… У меня хорошая пенсия, и я очень благодарен за это. Так я привел брата; вот видите, сильный, здоровый и добрый малый, и хотел просить вас, шеф: дайте ему лошадь и карабин. Вы увидите, на что он способен.
Первый консул имел дар видеть не глядя и слышать не слушая: он с первого слова мужчины понял все и узнал в нем квартирмейстера гвардейцев, которому под Маренго или Монтебелло оторвало руку ядром, когда он защищал старшего офицера своего, опасно раненного и окруженного неприятельскими уланами. Первый консул сам позаботился тогда, чтобы его унесли с поля сражения, а после встречал его на параде, и лицо это осталось у него в памяти.
— А! Это мой инвалид… Здравствуй, приятель! Ну? Ты пришел повидаться со мной? Хорошо! Ступай, обойди здесь. Исполни еще раз приказание своего генерала. Проведи его, Евгений.
Обхватив рукой стан Жозефины, Наполеон пошел ко входу в дом, где и встретили мы обоих братьев, вместе с Евгением и Раппом, который поцеловал квартирмейстера с такою искренностью, точно это маршал Франции, и шумно просил у него извинения.
Старый кавалерист представил Первому консулу своего брата и заметил, что тот не в очереди и не по принуждению идет на службу.
— Это доброволец; он по своей воле записывается в армию, и вы, генерал, примите его.
Как счастлив был этот добрый человек! Он даже подпрыгивал на месте, в глазах его блистали крупные слезы; обрубок руки его двигался так, как будто он хотел потереть одну руку о другую.
— Ежели я в роли рекрутера, — сказал Первый консул, — так пусть конскрипт выпьет за здоровье республики и мое. Евгений! Возьми нового солдата и сделай все, что требуется, моим именем.
Старый кавалерист глядел, как уходит Первый консул, и, пока надеялся, что тот обернется, сдерживался; но когда Бонапарт скрылся из виду, не вытерпел и залился слезами.
— Полно, полно, старый товарищ! — сказал Евгений. — Черт возьми, что ты плачешь, как женщина?!
— Да! Вовремя вы заговорили о женщинах! — сказал безрукий. — Хорош же был я!
— Что такое?
— Да как же! Я говорил с генеральшей, будто я дикарь какой-нибудь. А по виду она также предобрая, эта гражданка…
