Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Первый консул хотел по возвращении из Египта увеличить Мальмезон и его парк и потому просил соседку свою мадемуазель Жюльен, чрезвычайно богатую старую деву, жившую в Рюэле, уступить ему за любую цену парк, или, лучше сказать сад, отделенный от основного только проселочной дорогой. Это дало бы ему парк, размеры которого по крайней мере не заставляли бы его краснеть, глядя на великолепное поместье Жозефа.

У Бонапарта был свой отдельный садик, к которому вел мост с тиковым навесом в виде шатра и который заканчивался подле самого его кабинета. Там-то дышал он чистым воздухом, когда, утомившись от работы, чувствовал необходимость в небольшой прогулке, потому что в это время и в два следующие года он отдыхал не больше, чем требовала сама природа. Я упомянула о мосте: он был устроен как небольшой шатер и служил ему комнатой. Иногда он приказывал вынести туда стол и работал совершенно один. Бонапарт говаривал: «Я чувствую, что на воздухе мысли мои летают выше: там лучше им и просторнее. Не понимаю, как иные могут с успехом работать подле печки и без всякого сообщения с небом».

Однако он не мог переносить ни малейшего холода, не чувствуя тотчас неприятного ощущения. А потому заставлял разводить огонь в июле месяце и не мог постичь, как это малейший холодный ветер не беспокоит других так же, как его.

Во время моего брака в Мальмезоне вели жизнь, какую обыкновенно ведут во всех замках, если собирается там много гостей. Покои наши состояли из спальни, кабинета и еще комнаты для нашей служанки, как принято во всех загородных домах богатых людей. Мебель в них была самая простая, и комнаты Гортензии, подле моих, отличались только створчатой дверью; но и эти занимала она, кажется, уже после своего замужества. Паркета не было нигде, и это изумляет меня, потому что я знаю, как госпожа Лекутё сама любила изысканность. Двери из всех комнат вели в коридор, оставляя направо половину госпожи Бонапарт и небольшую гостиную, где завтракали. Этот коридор, очень тесный и выстланный каменными плитами, вел во двор.

Поутру вставали в какой угодно час и до одиннадцати часов, обыкновенного времени завтрака, могли делать, что хотели. В одиннадцать часов собирались на первом этаже правого флигеля, в небольшой, очень низкой гостиной, которая выходила окнами во двор. Мужчины не приходили туда (так же как и на завтраки в Париже), исключая разве Жозефа, Луи или Феша. После завтрака разговаривали, читали газеты, приезжал кто-нибудь из Парижа на аудиенцию, потому что, несмотря на строгий запрет Первого консула госпоже Бонапарт как-либо влиять на общественное мнение, она давала аудиенции и исполняла просьбы. Хотя гнев мужа заставил, помню, ее плакать, и очень горько, за то, что она сделала надпись на прошении о покупке лошадей. Впрочем, она думала, что сделала хорошо: человек предлагал две или три тысячи лошадей за цену, которая была гораздо ниже поставочной в министерстве, и дело казалось чрезвычайно соблазнительно. Но Наполеон ясно видел, что значит эта внешняя выгода для государства. Он понял, что существенная польза останется только для округа Мальмезон и особенно для Рюэля… Он знал все эти ухищрения, и строгое прямодушие заставляло его ненавидеть и преследовать их так, что к концу его царствования уже редко встречались жадные взяточники, истинная язва для государства. Госпожа Бонапарт не была столь дальновидна и даже никогда не анализировала, что может выйти из покровительства тому или другому. И если этот человек со всей возможной вежливостью подносил еще жемчужное ожерелье или рубиновый браслет, особенно через Бурьена или какого-нибудь иного друга, то прелестная вещь эта казалась ей слишком далекой от конюшни или связки сена, и Жозефина никогда не думала, с какого прииска шла она.

Первый консул никогда не являлся раньше обеда. В пять или шесть часов утра он шел в свой кабинет, работал с Бурьеном, министрами, генералами, государственными советниками, и эта работа продолжалась до обеда, который бывал всегда в шесть часов. Редко случалось, чтобы не приехал кто-нибудь приглашенный. Тогда все окружавшие Первого консула женились и составили его новое семейство, уже и без того многочисленное. Полковник Савари женился на девице Фодоас, родственнице госпожи Бонапарт. Этот брак стал неожиданным счастьем для человека, у которого не было в жизни никакого иного желания, кроме желания почестей. Жена его могла бы считаться очень хорошенькой, если б между ртом и носом ее не было большого расстояния, всегда неприятного, и если бы зубы ее, несмотря на ее молодость, не были уже совершенно испорчены.

Истинно прелестной женщиной была госпожа Ланн. Ее очень любили в Мальмезоне и в Тюильри, и она стоила этого, не только за своего мужа, но и за самое себя. Она была кротка, нисколько не завистлива и никогда не жертвовала дурному острому слову чьим-нибудь спокойствием или именем, как это часто видела и слышала я, когда десять или двенадцать из наших новобрачных, к которым, впрочем, принадлежала и я, собирались в Мальмезоне. Но в оправдание свое и на случай, если б смешали меня с некоторыми из этих милых дам, скажу, что я чаще защищала, нежели нападала.

Госпожа Ланн была копией одной из прекраснейших дев Рафаэля или Корреджио: та же чистота в чертах лица, то же спокойствие во взгляде, та же ясность улыбки. В первый раз я увидела ее на балу. Она танцевала мало или даже совсем не танцевала, хотя стан ее был прелестен и легок. Бал давала одна из наших общих знакомых, госпожа Итье. Девица Геэнек поразила меня как одна из прекраснейших женщин, каких я встречала. Увидев ее после уже госпожою Ланн, я нашла, что она сделалась еще приятнее и ее обращение стало свободнее. Я очень любила Луизу Ланн. После мы часто встречались, но никогда не сталкивались. На той высокой ступени, на какую поставила ее судьба, герцогиня Монтебелло не совершила ни одного поступка, достойного хоть малейшего упрека. Она была, напротив, благосклонна и услужлива, сколько могла согласовать это со строгостью императора, который стал бы тотчас смотреть дурно на дело, где заступницей выступает женщина. Чуть раньше я упомянула об аудиенциях, которые давала госпожа Бонапарт после своего завтрака. Это была единственная минута, когда надзор Первого консула оставлял ее в покое; тут он полагался на Бурьена, а тот «счел бы постыдным надзирать над женою своего друга».

Таким образом, приближенный секретарь Первого консула отказался от всякого надзора за политическим и финансовым поведением Жозефины; он только скрывал от Первого консула приобретения, иногда слишком большие, например жемчужного ожерелья и других драгоценных вещиц, которые были не куплены, а подарены. Надо сказать, что госпожа Бонапарт большей частью не знала об этих махинациях. Она только писала Бертье, который был расположен к ней за то, что она просила, чтобы госпожу Висконти допускали в Мальмезон; но Первый консул постоянно отказывал ей в этом и даже довольно строго. Бертье сделал для госпожи Бонапарт гораздо больше, нежели все другие министры, на которых она не имела ни малейшего влияния, и если добивалась чего-нибудь, то единственно настойчивостью. Девица Богарне могла бы достичь гораздо большего, когда б только хотела этого.

Но если госпожа Бонапарт не имела никакой силы у министров, то и репутация ее получала иногда жестокие удары по собственной ее вине. Вот один случай, который произошел в описываемое мною время.

С тех пор как счастье ей улыбнулось, она нашла множество прежних друзей, которые и не узнали бы ее, оставайся она вдовою храброго и несчастного генерала Богарне. Но когда она сделалась почти государыней, многие аристократические дамы пришли к ней с раскрытыми объятиями, восклицая: «Вы из наших!» Между тем в Фонтенбло во время первого изгнания дворянства многие из этих дам удалялись от нее, говоря: «Она не была представлена ко двору!..»

Среди них, однако, встречались и истинно привязанные к ней; по крайней мере хочу верить этому. У одной из них, госпожи Гудето, был брат, господин Сере, которого ей очень хотелось двинуть вперед. Она говорила об этом госпоже Бонапарт, а та, по известной своей привычке, не хотела отказывать. Она согласилась на просьбу госпожи Гудето и обещала ей заняться ее протеже. На этот раз исполнение последовало за обещанием. Не знаю, а если и знала, так забыла, каким образом в это дело вмешался полковник Савари, но так или иначе господин Сере, умный, приятный обращением и привлекательный внешне (что не мешает никогда), сделался почти другом семьи у Первого консула. Ему дали поручение, и он тотчас отправился с миссией.