Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Однажды утром он пошел с Дюроком осматривать работы на Аустерлицком мосту, который тогда только строился. Они шли взявшись под руки. Вдруг по бульвару с необыкновенной скоростью промчался кабриолет. Дюрок почувствовал, что Наполеон сжал его руку и оперся на него всей тяжестью своего тела; лицо его побледнело. Дюрок вскрикнул, но император велел ему молчать.

— Молчи! Молчи! Это ничего! — сказал он.

В кабриолете проехал господин Шарль. Наполеон не видел его так близко со времени Итальянского похода и, увидев, пришел в такое волнение, что едва не упал в обморок. Какое чувство волновало его? Неужели все еще любовь к Жозефине? Это не могло быть самолюбие, терзающее и без любви к женщине. Тут перед ним был личный враг. Я поставила это слово и не вычеркну его. Да, Наполеон почитал этого человека своим врагом. Он ненавидел его.

Жюно состоял с Шарлем в дружеской связи. Сильное взаимное чувство покровительствовало этой дружбе. Я думаю, что для дружбы еще больше, нежели для любви, необходимо это чувство взаимопомощи. Жюно любил Шарля как брата, и тот отвечал его чувству с искренностью. Представляя мне его, Жюно сказал:

— Это такой же друг, как Ван Берхем: люби их. Есть большое различие между этими людьми и толпою других, которых я также называю друзьями. Колло — вот еще истинный друг мой! Говорю для того, чтобы ты знала, как с ними обходиться.

Жюно не имел нужды в таком предуведомлении. Взор мой рано умел различать истинную привязанность или равнодушие, с каким отвечали ему. Я не ошибалась в этом никогда и после, во время злосчастных обманов ложных друзей, и не повторяла ему бесполезных слов: «Я говорила тебе это!»

Та же способность управляла моим умом с его военными друзьями. Я провидела вернее, нежели он: он часто заблуждался и награждал дружбой тех, кто изменял ему, отвергая в то же время своих истинных друзей. Сколько неприятностей он доставил мне в отношении Дюрока! Но наконец рассудок убедил его: Дюрок был лучший из друзей.

Вернемся к господину Шарлю. Я, кажется, уже сказала, что он был невелик ростом, но очень хорошо сложен. Волосы его были черны, как вороново крыло, цвет лица смуглый, зубы и глаза красивы, а руки и ноги малы и изящны. В нем чувствовался ум, но такого рода, который, может быть, годился бы не всякому, если б ум можно было выбирать. Например, он говорил всегда каламбурами и гаерствовал словами. Он бывал поистине уморителен и заставлял смеяться. Я не осуждаю этого рода ума; говорю только, что не желала бы иметь такого.

В 1803 или 1804 году господин Шарль купил землю в Кассане, там проводил он часть года. В 1822 году он хотел выдать замуж свою незаконнорожденную дочь, но дела его были уже в таком расстройстве, что он не мог исполнить, чего хотел. Это чрезвычайно опечалило его, потому что он добрый отец, добрый друг и сердце его превосходно. Кассан продали, и теперь господин Шарль, удалившись на свою родину, в город Роман, живет там скромно и уединенно.

Глава XXXIX. Рассуждения о «бегстве из Египта»

Я уже сказала в начале этих Записок, что я не обвинительница и не восхвалительница. Я описываю все события и случаи, которые наблюдала в продолжение тридцати лет своей жизни. Некоторые из них, я знаю это, окажутся против мнений, или, лучше сказать, против дерзкой болтовни некоторых людей. Сожалею об этом; но, разумеется, путь, который предначертала я себе с самого начала, не оставлю. Может быть, только в некоторых случаях — впрочем, скорее смешных, нежели оскорбительных, — я изъявлю больше негодования; да и можно ли сохранить умеренность, слыша и читая нелепости? Да и возможно ли это, прислушиваясь к лаю, кваканью и карканью над памятью великого человека, великого настолько, что если бы эти пигмеи вздумали измерить его высоту взглядом, у них сделалась бы болезнь шеи? И вот почему стараются они уменьшить, умалить это величие. Наполеон может быть не любим, и я понимаю, что есть много причин для такого мнения, а говоря вернее, для такого чувства, потому что не следует смешивать одного с другим. Так, например, когда его называют Аттилою своего века, опустошителем мира или даже Антихристом, как говорила добрая моя сестра Розалия, все это еще можно объяснить разными периодами его жизни. Но нестерпимо, когда люди совершенно безвестные, чьи имена остаются во тьме для отечества, выглядывают из низеньких окошек своих и кричат: «Бонапарт? Да что он сделал?! Принес бедствия Франции, вот и все! Да и что в нем такого необыкновенного?»

Бедные! Другой аршин надобен для измерения такого человека. Вы не понимаете его; оставьте же его славе и сидите в своем ничтожестве. Его слава тяготит вас? Так не приближайтесь к ней. Но она окружает вас, она теснит вас со всех сторон; она блещет тысячью искр из громады наших развалин, которые попираете вы каждый день и берете из них материал для постройки нового здания. Вы встречаете эту славу везде, и Наполеон все еще неотделим от Франции. В Лионе это шелковые ткани; в Руане — бумажные изделия и прядильни; в Дуэ — литье пушек; в Брюсселе — кружева и шитье; в Сент-Этьенне — оружейные заводы; в Лилле — промышленность, умершая пятнадцатью годами ранее; в Валансьене — полотно и батист; в Ангулеме — еще один пушечный завод; в Сен-Кантене — батист и органди; в Гренобле — перчаточные и шелковые фабрики, а в Париже — беспрерывная торговля, которая охватывает такое множество областей.

Прошу заметить, что превосходные современные умы не только не думают, но и не говорят дурно о Наполеоне. Они увидели, как смешно положение человека, который не понимает его. Шатобриан, Ламартин, Виктор Гюго, Казимир Делавинь, аббат Ламенне — эти люди видели в нем колосс; они видели и порицали его ошибки, но признавали и великие его качества. Широко раскрытое око их глядело прямо на блестящую звезду, и слово их, ученое, но правдивое, не удалялось от критики, потому что было справедливо в одобрении. Только посредственность не поняла его.

Клебер, которого почитали врагом Наполеона, защищал его от посредственности со всей силой и благородством своего дарования. У меня есть больше восьмидесяти писем Клебера, и я представлю некоторые из них. Эти письма замечательны своей определенностью, ясностью, удивительным дарованием, которое показывал этот человек, между тем как в Англии считали его погибшим безвозвратно. Жюно чувствовал к нему неприязнь очень естественную: он знал, что Клебер не любит Наполеона. Но в то же время он умел ценить его таланты. Во время экспедиции в Сирию Жюно все время находился под началом Клебера и мог наблюдать мужественный и прекрасный характер его. Тогда-то большей частью и состоялась у них переписка, которая находится теперь в моих руках. Эти письма драгоценны, даже для истории Египта. Такие документы гораздо важнее тех, которые можно всегда найти в военных архивах и которые иной генерал берет, комбинирует из них книгу и ставит на ней свое имя.

Мы помним еще то время, когда было в моде критиковать Наполеона не только за его ошибки, но и за славные годы жизни. Говорили, что бегство его из Египта было поступком недостойным. Хорошо было бы отвечать на такие глупости, потому что это досадно до смешного; но гораздо лучше отказаться от маленького мщения, чтобы отомстить вполне. Надо с доказательствами в руках представить то, что само собою должно было бы прийти на ум людям, нападающим на его славу потому только, что она высока и блестяща. Но мыши не могут изгрызть ни мрамора, ни бронзы.

С тех пор как я повзрослела и могла понимать Бонапарта, с того дня, как мой юный слух начали поражать его планы и предприятия, я всегда видела, что самым пламенным желанием его было устроить переворот и великое движение на Востоке. Египетский поход был замышлен и произведен именно им. Неужели в самом деле думают, что блистательная мысль водрузить знамя Франции на пирамидах принадлежала Директории? Совсем нет [93]. Идеи о Востоке беспрерывно теснились в его уме: иногда он по три часа говорил об этом предмете и часто говорил даже безрассудства, да еще с таким важным видом, которого нельзя себе представить без улыбки; но чаще из этого вулкана вылетали потоки искр, предшественники лавы, которую некогда он должен был разлить. Бонапарт часто говорил о Востоке с нашим другом, контр-адмиралом Магоном, он расспрашивал его об Индии; а тот, Шахерезада в мужском платье, был радехонек отвечать на бесконечные вопросы. Наполеон слушал его с жадностью, страстно глядел на адмирала и, казалось, пожирал каждое его слово. Иногда он восклицал: «Так, точно так! На могущество Англии надобно напасть в Индии! Там до́лжно поразить его. Россия не хочет пропустить нас в Персию? Ну так мы пойдем другой дорогой! Я знаю эту дорогу и пойду по ней!»