Сначала он хотел идти в Турцию; потом мысль его остановилась на предприятии более существенном. Когда решено было идти в Египет, Наполеон говорил Жюно и некоторым другим из своих приближенных офицеров: «Я иду вознаградить бедствия наших колоний, разоренных или потерянных. Египет — вознаграждение великолепное. Целью экспедиции должно быть освоение Францией этой богатой страны».
Такова была главная мысль его во время прибытия в Египет и во все время, пока он оставался там. Каково же было видеть ему, что флот сожжен и все средства внутренней безопасности отняты этой потерей!
Надобно самому быть существом мелким в понятиях и даже, скажу больше, глупым, надобно быть слугой самых мелких страстей, чтобы приписывать кому-нибудь такие намерения, какими награждают Наполеона при отъезде его из Египта. Решая такой важный предмет, судили только по предположениям. И вообще, чего нельзя доказать, о том надобно судить по предположениям; иначе запутаешься.
Но что говорят предположения? Первое: Бонапарт возвратился во Францию за пособиями, в которых Директория так долго отказывала ему. Второе: Бонапарт, узнав, в каком ужасном состоянии находится Франция, и, слушаясь честолюбия, зажженного в нем четырьмя годами беспрерывных успехов, отправился в Европу захватить власть, вырвав ее у тех, кто угнетал отечество его своим железным скипетром.
Вот два объяснения: одно явное, другое скрытное; я полагаю, что на последнем до́лжно основать суждение. Читатели видят, что я говорю не без оснований.
Бонапарт узнал об истинном состоянии дел в Европе от Сиднея Смита; он узнал, что русские покрыли трупами французов поля Италии, театр его побед, на котором солдаты его взрастили столько лавров; он узнал, что безначалие открыло иностранцам границы Франции, а наши деревни, опустошаемые разбойниками, оказались на краю гибели от бедствия еще ужаснейшего — от насильственного займа. И вот когда, оглядываясь вокруг себя, он увидел, что спасение армии зависит от пособий, тщетно ожидаемых им из Европы, он принял решительные меры. Он решился пройти сквозь тысячу опасностей и потребовать от Директории отчета в бедствиях отечества и в том забвении, на какое осудила она Восточную армию. Таковы были тогда помышления Наполеона, и если в ту минуту, когда он ступил на корабль, уносивший его во Францию, к этим соображениям присоединялась еще мысль стать некогда главою ее, то слава поставила его уже так высоко, что он мог глядеть на эту власть и не быть обвиняемым в тщеславии.
Опасности, какие должен был преодолеть он для возвращения во Францию, были бесчисленны: англичане, турки, русские, но всего больше корсары, наводнившие западную часть Средиземного моря, представляли столько опасностей, сколько было волн, ударявшихся в его корабль. Он презрел все. А какой жребий ожидал его? Плен всюду, рабство в одном случае и смерть в другом. И от какой ужасной участи бежал он, когда оставлял Египет? Он только что одержал важную победу и после выигранной под Абукиром битвы, появившись перед жителями Египта в грозном положении, мог собрать большую часть контрибуционных денег, не заплаченных прежде. Говорили, что 20 марта 1799 года Бонапарт получил официальное известие из Европы о континентальной войне. Это можно прочесть в книге, которую я уважаю, потому что большей частью она говорит правду (сочинение господина Монгальяра). Но здесь я вынуждена поправить его. Генерал Бонапарт не получал никаких известий в означенное время — последние, какие дошли до него, были посланы из Генуи французским консулом при Лигурийской республике за десять месяцев до получения их в Египте. Следовательно, он решился в ту самую минуту, когда получил известие через англичан.
Можно упрекать его только за то, что он взял с собой трех человек, которые были важнее тысяч солдат: Ланна, Мюрата и Мармона. К ним можно прибавить еще и Бертье: его имя имело большое влияние на настроения солдат. Но Клебер, Дезе, Ренье, Рампон, Фриан, Даву, Ланюсс, Дама́, Дюгуа, Мену, множество отличных генералов оставались там, знали в совершенстве страну и, следовательно, могли искусно предводительствовать оставшейся армией.
Пламенное желание Бонапарта сохранить Египет настолько известно всем, кто был близок к нему, что я просто не постигаю, как мог найтись ум, который не видел, что возвращение в Европу было порывом сохранить эту колонию, которую в мечтах своих делал он средоточием силы, откуда вскоре полетели бы молнии против англичан! Разве ничего не значит его намерение соединиться с армией друзов у горы Ливан и его виды на присоединение тамошних племен, способных к управлению? С ними и с тридцатью тысячами друзов планировал он проникнуть в Персию [94].
Однажды, говоря о Египте и своих друзах, он использовал выражение, очень простое, но которое после показалось необыкновенным; я, смеясь, напомнила ему о нем за три дня до коронации:
— Как жаль, — сказал он, — что я не мог присоединить к своей армии друзов. Это расстроило все мое счастье.
Я представлю один случай, по которому можно судить, насколько дорожил он сохранением Египта. Когда генерал Виаль, посланный Мену, приехал из Египта, Первый консул, занимаясь в кабинете с Бертье, Жюно и Бурьеном, которые распечатывали множество пакетов, привезенных генералом и пропитанных уксусом, говорил о своем намерении сменить главнокомандующего Восточной армии. Он хвалил любезность Мену и приятные его рассказы [95].
— Но, — прибавил он, — это не служит к пользе главнокомандующего. Клебер со своими циничными разговорами и грубыми манерами был бы гораздо полезнее для Египетской армии в теперешнем ее положении.
Наконец, после долгого молчания, он стал как будто говорить сам с собою:
— Ренье?.. Дама́?.. Фриан?.. Нет, его не надо… Бельяр?.. Это дитя, но храброе дитя… Старый Леклерк?.. Нет… Ну, видишь, Бертье, опять-таки всех лучше Абдалла-Жак Мену! Только надобно дать ему хорошего начальника штаба или, лучше сказать, второго главнокомандующего. Надо выбрать…
Эти слова Первого консула как будто поразили Жюно внезапной мыслью.
— Генерал! Вы, конечно, знаете, что делать, — сказал он, — но я со своей стороны знаю, кого назначить на это место.
Первый консул посмотрел на него с вопросом.
— Я назначил бы генерала Ланюсса.
— О, о! Ты не злопамятен.
— И для чего же быть мне злопамятным, генерал? Я дрался с Ланюссом из-за глупой ссоры в игре, которая, впрочем, была только предлогом. Я полагал, что он не любит вас и разделяет чувства Дама́…
— О, этот точно не любит меня!.. А его-то я и хочу назначить.
— Генерала Дама́?
— Да. Ланюсс — человек с дарованиями и храбрый; Дама́ таков же, но как генерал он гораздо выше Ланюсса; сверх того, у него имеются дьявольские демагогические идеи. Он, так же как и брат его, состоит в связи с таким безнравственным человеком, который вредит даже тем, с кем видится как знакомый. Посуди, какова рекомендация такого друга, как Тальен! Я не люблю Тальена, этого злобного развратника… Оба Ланюсса — игроки, и это он воспитал их. Но Дама́… О, это Аристид!..
Глава XL. Мальмезон
Я еще не говорила о Мальмезоне, а между тем туда ездили — может быть, еще чаще, чем в Тюильри, — все принадлежавшие к ближнему кругу семейства Первого консула. Теперь это место лишилось всех своих украшений, всех убранств, и потому я хочу описать его, каким оно было, когда госпожа Лекутё только продала его Жозефине Бонапарт, и каким оно стало при Наполеоне.
Мальмезон — имение богатой семьи, которая любила пышность и гордилась подражанием англичанам с их замками, — был уже прелестным жилищем, когда госпожа Бонапарт решила купить его. Сам дом был не так велик, как, например, Меревиль: он был размером с Морфонтен или Эрменонвиль; к нему тогда еще не пристроили двух флигелей, которые ныне выходят во двор.
Парк, несмотря на близость его к горе, довольно бесплодной, казался очаровательным. Нельзя представить себе ничего свежее, зеленее и тенистее той части его, которая граничит с дорогой и полем, отделяющимися от парка только рвом. Соседство реки, несмотря на то что парк располагался выше дороги и крутого берега, всегда придавало благодетельную свежесть кустам и деревьям, и в этой части деревни Рюэль все росло гораздо лучше, нежели в верхней.
