— Это моя мать, — сказал Евгений.
— Ваша мать? Быть не может! Каких же лет она родила вас? Да и генерал ненамного старше вас… Вы, верно, смеетесь надо мной.
Евгений объяснил, в каком он состоит родстве с генералом Бонапартом. После этого отставной солдат захотел выпить за здоровье госпожи Бонапарт, матери его командира, и, поставив стакан на стол, сказал своему брату:
— Смотри, брат, эта гражданка в желтой шляпке — мать моего командира. Ну и дела!..
В этот вечер Первый консул удалился в свой кабинет, а мы остались в небольшой галерее рядом с гостиной. Госпожа Бонапарт была все еще так испугана появлением тех двоих, что ее ничем не могли успокоить. Евгений с Бессьером уехали опять в Париж; с нами оставался только Рапп. Жюно также возвратился в Париж, потому что со времени заговоров Черакки и 3 нивоза местные начальники имели особенное приказание Первого консула не оставаться на ночь вне Парижа. Таким образом, некому стало успокоить Жозефину, потому что полковник Рапп, храбрый и мужественный, когда опасность грозила ему самому, терял рассудок, если надобно было защищать от опасности генерала.
Первый консул не выходил в гостиную весь вечер, и до одиннадцати часов, когда обыкновенно все расходились по своим комнатам, мы только и делали, что вспоминали о всех покушениях на жизнь Первого консула, совершенных в продолжение года. Меня заставили рассказать все подробности вечера в Опере и заговора Черакки. К несчастью, я проговорилась, что встречала иногда этого Черакки в знакомом доме, и на меня посыпались вопросы, почти о том, не с рогами ли он и не с копытами ли?
— Вот — сказала госпожа Бонапарт, — вот что тревожит меня еще больше! Жюно, комендант Парижа, верно, знает все, чего может страшиться Бонапарт. Так он и во сне пугается этого до такой степени, что, просыпаясь, не узнает собственной жены [97].
Я старалась успокоить Жозефину, видя трепет и бледность ее, потому что она любила Первого консула всей силой признательной души. Она заплакала и сказала, целуя меня:
— Лоретта! Лицо этого человека произвело на меня такое ужасное впечатление, что я, верно, не засну всю ночь… А Наполеон только сердится, когда слышит, что я плачу… Он уверяет, что ему нечего бояться.
Я пошла в свою комнату и, всходя на лестницу, которая вела ко мне, разговорилась с Лавалеттами об истории этого вечера. Я тоже все еще беспокоилась, а госпожа Лавалетт даже еще больше меня. Муж ее, напротив, только смеялся и на все вопросы наши отвечал:
— Это просто отставной солдат, егерь в полку Евгения!
— Но может ли Евгений отвечать за каждого из своих солдат? — сказала госпожа Лавалетт. — Негодяя берут в солдаты так же, как и честного человека. А что у него нет одной руки, так от этого не прибудет добродетели.
— К тому же, — прибавила я со своей стороны, — если и предположим, что ваш безрукий — человек верный, то брат его может быть разбойник; а сегодня его приняли в гвардию!.. О, сохрани нас, Боже!
— Ах! — сказал Лавалетт смеясь и зевая. — Пора ложиться спать. Первый консул уже целый час спит и, верно, стал бы смеяться над нами, если б знал, что мы пустились в рассуждения, а не отдыхаем.
Мы разошлись по своим комнатам, и еще не настала полночь, как уже весь дом погрузился в сон и походил бы на замок Спящей Красавицы, если бы по временам лунный свет не отражался на блестящем оружии верных стражей, славных гвардейцев, которые молча расхаживали по аллеям парка, охраняя безопасность того, кто был тогда безопасностью для всех.
Вдруг раздался выстрел, казалось, в самом рву замка. В одно мгновение, скорее, чем могли мы перевести дух, все были уже на ногах. Женщины выскочили в нижних юбках, мужчины — в панталонах. Первый консул был уже в коридоре, в халате, со свечою в руке, и закричал сильным, звучным голосом:
— Не бояться! Не бояться! Это ничего не значит!
Он выглядел таким спокойным, будто сна его и не прерывали, и я уверена, что он был в самом деле спокоен. По странности, которой не могла объяснить себе, я обратила в те минуты все свое внимание на него, и особенно на его лицо. Оно было совершенно спокойно, хоть и не бесстрастно; было видно, что этот человек неизмеримо выше обыкновенной опасности. Судьба его еще не свершилась, и он чувствовал это.
Вскоре Рапп и Лакюэ вернулись из парка и сказали, что лошадь одного из стражников оступилась в кротовую нору на лужайке перед домом, и, когда всадник упал вместе с лошадью, карабин его выстрелил, создав всю эту суматоху. Первый консул выслушал рапорт своего адъютанта и засмеялся. Потом он взошел на площадку парадной лестницы и крикнул:
— Не плачь, Жозефина! Все это наделал крот. Неудивительно, потому что это гадкое животное. А егеря посадить на два дня под арест: пусть научится прилично ездить. Я думаю, он и сам перепугался, так что долго держать его под арестом не нужно. Прощайте, милостивые государыни! Спите спокойно. — И уже почти входя в свою комнату, прибавил: — Боже мой, госпожа Жюно! Как вы бледны! Разве вы испугались?
— Очень, генерал.
— Право?.. Кто бы подумал!.. А я еще почитал вас такой храброй! Впрочем, это не женское дело. Только пусть не плачут. Прощайте! — И добавил по-итальянски: — Спокойной ночи, синьора Лулу. Приятных вам сновидений.
— И вам спокойной ночи, синьор генерал, — ответила я ему на том же языке и ушла спать.
Природа Наполеона требовала движения и чистого воздуха. Лишенный этих двух благ, он приходил в раздражительное состояние, и по его поведению за столом можно было ясно видеть, какая нынче погода. Если дождь или что-нибудь другое мешало ему совершить свою обычную прогулку, он не только становился угрюм, но страдал. Я вполне понимаю, что погиб он от действия палящего солнца в заключении на острове Святой Елены.
Скоро ему наскучило просто прогуливаться в Мальмезонском парке: пространства было еще маленьким, и ему не удавалось ездить тут верхом, как в Морфонтене. Он часто говорил об этом и очень жалел, что у него нет такого прекрасного поместья. Любопытней всего, что Первый консул жалел особенно в земледельческом отношении и хотел быть настоящим владельцем замка.
Но мадемуазель Жюльен решительно не желала расставаться со своей землей, и Бонапарт начал думать, как бы расширить парк влево или вперед, если уж нельзя иначе. Некоторое время обдумывал он странную мысль: купить остров Шанорье. Этот остров, весь усаженный деревьями, с хорошей тенью и высокой зеленой травой, довольно обширен. Он расположен посреди Сены; правда, против Мальмезона, но на таком расстоянии, что это никак не способствовало бы увеличению парка.
— Но в Морфонтене озера также на другой стороне дороги, — возразил однажды Первый консул Жозефине, когда она заметила ему это. — Вполне можно устроить подземную дорогу, мне кажется, это не так затруднительно; только надобно купить всю землю между дорогой и рекой и разбить тут английский сад.
Помнится, господин Шанорье не хотел продавать свой остров; тогда Первый консул начал искать с другой стороны и тогда-то купил и лес Бютара.
Это было прелестное прибавление к Мальмезону, потому что леса всегда имеют прелесть, несравнимую ни с чем; а для Наполеона они составляли еще большее очарование, нежели для нас. В первые дни после покупки он был в таком восхищении от нее, что хотел непременно везти нас туда и показать госпоже Бонапарт павильон, где думал устроить сборное место на время охоты. Но у Жозефины случился тогда жестокий приступ мигрени, которой, бедная, она страдала так часто. От этого мучения не было никакого иного лекарства, кроме сна: следовало уложить ее и дать заснуть.
— Полно, полно! Поедем с нами, — говорил ей Первый консул. — Воздух поможет тебе: это лучшее лекарство от всех болезней.
Госпожа Бонапарт не смела долее отказываться. Она спросила себе шаль, шляпу, и мы сели, то есть она, госпожа Лавалетт и я, в одну из тех колясок, похожих на корзины, в которые запрягают двух лошадей.
