— У меня все фишки! Все!.. Кто хочет купить все фишки?
Еще он играл в шахматы и, не будучи силен в игре, использовал то же средство, что и в реверси. Партия никогда не оканчивалась, потому что у него всегда находилась лишняя фигура на неположенном месте. Он не любил, чтобы это замечали слишком серьезно; смеялся первый, но всякий мог заметить, что он сердится, если шутке придавали много важности. Да и надобно было больше шутить, нежели сердиться, потому что он никогда не играл на деньги.
Таким образом, мы вели жизнь веселую, и лето проходило очень приятно. Некоторые из нас, однако же, просили позволения уехать на несколько дней домой. Я также приготовила просьбу и приняла все меры, чтобы она была удовлетворена. Незадолго до того я получила, в честь беременности, подарок от мужа, и мне страх как хотелось взглянуть на этот подарок, — прелестный загородный дом в Бьевре [98]. Я желала иметь загородный дом, и Жюно потратил на покупку его большую часть приданого, подаренного ему на свадьбу Первым консулом. Я собиралась побывать у себя и посмотреть, какое воздействие произведет семнадцатилетняя дама в своем замке; сверх того, мне хотелось повидаться с матерью и друзьями, которых я не видела уже несколько месяцев. Но пришлось отказаться от всех этих планов, мы не имели возможность съездить даже в Рюэль: кареты наши и лошади оставались в Париже. Правда, мужья приезжали к нам почти каждый день, и мы легко могли бы ездить с ними, так что из слов моих не надобно заключать, будто мы были в тюрьме; но консульский двор уже сделался клеткой, прутья которой, правда, были увиты цветами, однако все-таки это была клетка. После цветы стали реже, зато прутья позолотили.
Однажды утром я глубоко спала. Вдруг сильный удар раздался подле меня: я проснулась и тотчас увидела Первого консула подле моей постели! Я думала, что вижу это во сне, и протирала себе глаза. Он засмеялся:
— Да, это я! — сказал он. — Зачем этот удивленный вид?
Одной секунды оказалось довольно, чтобы пробудить меня. Вместо ответа я, улыбаясь, протянула руку к окошку, которого не затворяла во время сильной жары. Небо еще было покрыто той живой синевой, какая остается на нем после зари, а мрачная тень деревьев показывала, что солнце только всходит. Я взяла свои часы: только пять.
— В самом деле? — сказал он, когда я показала ему часы. — Еще только пять часов? Тем лучше: мы поговорим с вами.
Он взял кресло, поставил его к ногам моей постели и устроился, как и пять лет назад возле конторки моей матери. Бонапарт держал в руках огромный пакет писем, на которых видны были надписи крупными буквами: Первому консулу, лично, в собственные руки; словом, та надежная формула, которую с успехом использовали просители, потому что Первый консул лично читал все письма с такой надписью. Когда я заметила ему, что такое занятие должно быть для него очень скучно и он мог бы доверить его кому-нибудь из надежных людей, он отвечал:
— После, может быть, а теперь это невозможно. В начале возвращения порядка я должен знать всякую надежду, всякое требование.
— Но, — сказала я, указывая пальцем на огромное письмо, адрес которого, дурно написанный, показывал, что сочинитель его не очень привык писать послания, — это письмо, может быть, содержит в себе просьбу, которая могла бы быть представлена вам и через секретаря?
Наполеон распечатал письмо и внимательно прочел до конца все три большие страницы, исписанные довольно дурным почерком. Дочитав, он сказал мне:
— Вот это самое письмо доказывает, что я хорошо делаю, читая все сам. Посмотрите.
Он отдал мне письмо: его писала женщина, сын которой был убит в Египте в сражении. Несчастная не имела средств к существованию. По ее словам, она, уже вдова военного, умершего в походах, написала больше десяти писем военному министру и секретарю Первого консула, но ни разу не получила ответа.
— Видите, как мне необходимо самому читать все, что пишут лично мне.
Бонапарт встал и пошел к столу за пером, сделал на письме знак, вероятно уже известный Бурьену, и сел опять, как будто в своем кабинете. Мне, право, кажется, что он и воображал себя там.
— А! Вот еще ловушка! — воскликнул он, раздирая один, другой, третий и четвертый пакеты; и каждый помечен лично, в собственные руки. Наконец он дошел до последней обертки. Все эти конверты пахли розой так, что это было даже нестерпимо. Я схватила один из них и изучала почерк, довольно красивый, когда Первый консул засмеялся. Это случалось с ним довольно редко, и потому все мы, знавшие его, довольно верно измеряли его веселость, обыкновенно ожидая объяснения внезапного смеха.
— Это объявление! — сказал он, рассмеявшись еще раз. — Но объявление не войны, а любви. Одна прекрасная дама любит меня, как говорит она, с того дня, когда я представлял Кампо-Формийский трактат Директории. А если я хочу видеть ее, мне стоит только приказать часовому, который дежурит подле решетки со стороны Буживаля, чтобы он пропустил женщину в белом платье, когда она скажет: Наполеон! Это… — он посмотрел на число, — точно, сегодня вечером.
— Боже мой! — вскричала я. — Неужели вы совершите такую неосторожность?
Он не отвечал и поглядел на меня внимательно.
— А вам что за дело, пойду ли я к воротам Буживаль? Что может там случиться со мной?
— Что мне за дело?! Что может случиться с вами?! Странные вопросы, генерал! Неужели вы не понимаете, вдруг эта женщина подкуплена вашими врагами? Тут может быть опасность…
Наполеон еще поглядел на меня и засмеялся.
— Разумеется, я спрашивал это шутя. Как можете вы думать, будто я настолько прост и настолько глуп, что кинусь на эту приманку? Учтите, что я каждый день получаю письма в этом роде, с назначением свиданий здесь, в Тюильри, в Люксембургском дворце. Но единственный ответ на эти милые послания, единственный, которого они стоят, — вот что… Он снова подошел к столу и написал несколько слов на письме: это была отсылка его к министру полиции.
— Черт возьми! Уже шесть!.. — сказал Бонапарт, услышав бой часов. — Прощайте, госпожа Жюно!
Он подошел к моей постели, собрал все свои бумаги, ущипнул меня за ногу сквозь одеяло и, улыбнувшись той улыбкой, которая просветляла его лицо, вышел, запев фальшивым и тонким голосом (совсем не тем, каким он только что разговаривал) свою любимую арию Камиллы, единственную песню, которую он повторял.
Я встала, забыв и о посещении Бонапарта, и о множестве конвертов, оставленных им на полу моей комнаты; горничная моя думала о них столько же. День прошел как обычно, кроме того, что я усердно учила роль в комедии «Соперники». Около девяти часов Первый консул подошел ко мне и сказал очень тихо:
— Я иду к воротам Буживаль.
— Я не верю этому нисколько, — отвечала я так же. — Вы прекрасно знаете, сколько бедствий падет на Францию, если вы найдете там смерть. Еще одно слово, и я расскажу все Гортензии или Жюно.
— Вы, наверное, с ума сошли! — ответил он и ущипнул меня за ухо; потом погрозил пальцем и прибавил: — Если вы вздумаете сказать хоть одно слово о том, что я вам показывал, то это будет не только неприятно, но даже прискорбно для меня.
— Последнего соображения довольно, генерал.
Он поглядел на меня:
— Маменькина голова!.. Точно маменькина голова!..
Я не отвечала. Он подождал несколько секунд, но, видя, что я молчу, встал и ушел в бильярдную.
На следующее утро меня разбудил стук в дверь комнаты моей горничной, и Первый консул вошел так же, как вчера, со связкой писем и газет в руке. Он уже не просил извинения, что будит меня тремя часами раньше, и сказал лишь:
— Для чего спите вы с открытым окном? Это смертельно для женщин, у которых, как у вас, зубы точно жемчуг. Не надобно подвергать опасности ваши зубы: они такие же, как у вашей матери, настоящие маленькие жемчужины.
Бонапарт начал читать газеты и, читая, делать под многими отметки ногтем. Иногда он пожимал плечами и бормотал слово или два, которых я не слышала. В этот день он сказал несколько слов об одном человеке, и я должна передать их во всех подробностях.
