Он ушел, но на этот раз уже не пел.
Я взглянула на свои часы: они показывали девять. Я пришла в отчаяние. В этот час уже все горничные ходили взад и вперед по дому, прислуживая своим госпожам. Неужели хоть одна из них не видела, как он входил и выходил? Этого было бы достаточно, чтобы и все узнали о том. «Но как вошел он?» — спросила я сама себя.
Позвав горничную, я спросила, почему не исполнила она моих приказаний. Девушка отвечала, что Первый консул отпер дверь общим или запасным ключом, а она не смела препятствовать ему войти в мою комнату.
Я ничего не сказала ей, потому что она не поняла бы меня, и начала размышлять, что же делать. Попросить карету у Гортензии была моя первая мысль, но какую назвать ей причину? Пойти на конюшенный двор и велеть Жардену, старшему конюшему, заложить коляску; он, конечно, исполнил бы это, но как сказать ему? Десятью годами позже я, конечно, поступила бы только так, но в семнадцать лет я робела (хоть и была характера не робкого) и не смела еще говорить всего, что приходило мне на ум. Одевшись, я пошла к завтраку, так и не решив, как исполнить план, который к тому времени созрел вполне.
Дюрока в Мальмезоне тогда не было. Будь он тут, я получила бы друга, советника и, главное, средство действовать. Но он надолго уехал в Лотарингию, а помощь его мне была нужна немедленно. Никогда дружба его не изменяла мне так некстати! Из всех гостивших во дворце я не находила никого, кто мог бы выслушать и понять меня. Гортензия — добрая, остроумная и так знавшая свет, что могла бы согласовать с приличиями все, что можно было исполнить, — Гортензия оставалась единственной, с кем могла бы я посоветоваться; но в ту самую минуту, когда я встала и хотела идти к ней, меня задержало одно соображение.
Я упала на стул почти в отчаянии и не знала, на что решиться. Я непременно хотела ехать в Париж, и на другой день это не затруднило бы меня: я написала бы Жюно два слова о том, что нездорова и хочу ехать к нему, и была уверена, что за мной быстро приехала бы карета. Но я хотела ехать в понедельник, а не во вторник и тем более не в среду. Я не желала также причинить неприятности Гортензии, которую любила искренне, и еще меньше оскорбить своим поступком Первого консула. Однако…
— Боже мой! — сказала я себе, положив голову на обе руки. — Боже мой! Что же мне делать?
В это самое мгновение я почувствовала, что кто-то сжал меня в своих объятиях, и знакомый голос сказал:
— Что с тобой, Лаура?
Боже всемогущий! Это был мой муж!.. Я обняла его, прижала к себе, целовала его лицо, волосы, руки и в пылу ласк даже оцарапала себе щеку об один из его эполетов, так что на лице моем показалась кровь.
— Да что с тобой? — повторял Жюно, останавливая кровь на моей царапине и в то же время отирая мне слезы, потому что я плакала. — Что с тобой, мое бедное дитя?.. Да погляди на меня… Знаешь ли, что вот уже четыре дня, как мы не виделись!
И он тоже брал мои руки, целовал их, целовал меня… Потом отдалил от себя, желая видеть, какие успехи сделал наш малютка.
— Но ты все так же тонка! — сказал он с сердцем. — Ты не толстеешь!..
…Ах, пусть не упрекают меня, что я останавливаюсь на таких воспоминаниях: они чисты и сладостны, как само счастье. Оба мы, путешественники на трудном пути жизни, не всегда, конечно, видели над собою ясное чистое небо; но тогда, да, тогда мы были очень счастливы!..
— Друг мой! Я хочу уехать отсюда, — сказала я Жюно. — Я хочу возвратиться в Париж.
— Хорошо. Конечно, я увезу тебя тотчас по возвращении госпожи Бонапарт.
— А почему не теперь?
— Теперь, когда она еще не возвратилась?.. Можно ли думать об этом, моя милая?
Я не настаивала больше. План мой бы готов.
Как я уже говорила, после истории с адской машиной и заговора Черакки всем парижским начальникам запретили оставлять город на ночь. Жюно и префект полиции особенно подчинялись этому строгому приказанию. С тех пор как я жила в Мальмезоне, Жюно приезжал туда часто и не только по службе; приезжал вечером после обеда и оставался до одиннадцати часов или поутру садился в коляску и через три четверти часа был в Мальмезоне. Тогда Первый консул оставлял его обедать, и он отправлялся назад уже вечером, когда мы расходились по своим комнатам.
В этот самый день, о котором я рассказываю, в понедельник, накануне охоты в Бютаре, он приехал таким же образом. Первый консул сказал ему через дежурного адъютанта, чтобы он остался обедать. Когда собрались в столовой, Бонапарт был чрезвычайно весел и во время обеда много шутил с Монжем. Послеобеденное время прошло обыкновенно: играли в бильярд, я сыграла одну партию в шахматы с Первым консулом. В известный час все начали расходиться: одни шли спать, другие возвращались в Париж. Я помешала Жюно уехать с Бессьером, сказав, что у меня есть для него поручение к маменьке и так как надобно писать для этого, то он должен зайти в мою комнату. Там я снова начала умолять его взять меня с собой [100].
— Лаура, друг мой! — сказал он. — Я уже заметил тебе, что это смешной каприз: почему не остаться на десять или двенадцать дней? Ты знаешь, как я люблю тебя, однако не соглашусь на твою просьбу. И для чего это? Тебя осыпают ласками, к тебе внимательны: еще сегодня я видел это сам. Не оскорбил ли тебя кто-нибудь здесь?.. — воскликнул он, как будто пораженный внезапной мыслью. — Не скрывай от меня этого. Если какая-нибудь женщина, завидуя вниманию, которое ты находишь здесь, могла обидеть тебя, мою добрую, беззащитную Лауру, скажи мне это: я не буду говорить ей, но у нее есть муж… Да, я вижу теперь, что упорство твое в желании ехать отсюда не может иметь другой причины.
— Нет! Нет! — воскликнула я, испуганная оборотом, какой принимало дело, потому что лицо Жюно становилось ужасно, как скоро его тревожило сильное душевное волнение. — Нет, никто не обидел меня, но я страстно желала бы уехать отсюда. Знаю, что мать моя теперь не так здорова, что она хочет видеть меня. Брат далеко от нее, и мое место подле кресла, где она страдает.
Какие причины ни прибавляла я к сильному моему желанию уехать с Жюно, он не хотел ничего слышать. Впрочем, когда теперь я размышляю обо всех подробностях этой странной недели, мне вполне понятно, что муж не мог позволить мне совершить этот смешной поступок. Тогда я была очень молода.
Спор наш продолжался много времени, и уже было полпервого, когда Жюно решительно заявил, что не повезет меня с собой посреди ночи, как героиню романа. Тогда я попробовала уговорить его остаться у меня. При первом слове об этом он заупрямился, как будто я заговорила опять о возвращении. Но в этом случае доводы мои были убедительнее, и, посопротивлявшись, он сказал мне наконец, улыбнувшись:
— Счастье, что я не боюсь теперь арестов, но ты заставишь меня вытерпеть гонку.
И он остался.
Я заперла дверь в комнату своей служанки на два замка, задвинула засов и взяла ключ к себе. Потом велела запереть дверь в мою комнату просто ключом снаружи и, устроив все это, легла с самой глупой уверенностью, что, не имея возможности уехать, применила лучшее средство показать Первому консулу следующее: если ему угодно делать мне честь своими визитами, то мне приятнее, чтобы он приходил не в тот час, какой избрал для этого сам.
Пять часов пробило на часах церкви в Рюэле, и я пробудилась. Во дворце все было спокойно, как среди ночи. Погода была удивительная, и сквозь полуоткрытые шторы я видела, что деревья парка колеблются от свежего утреннего ветерка, а первые лучи солнца золотят их вершины. Во всем этом молчании и спокойствии нашла я разительную противоположность с тем тревожным чувством, которое овладело мною при взгляде на Жюно, спящего подле меня. Сон его был тих, и между тем оставалось что-то грозное в этом лице, прекрасном и мужественном, загоревшем под солнцем Африки, и на челе, столь молодом и уже украшенном следами глубоких ран. Живописное зрелище представляла его голова с выразительными чертами лица, обвитая турецкой кисейной шалью, которая попалась ему под руку вечером и исполняла теперь роль ночного колпака. Жюно не был особо красив, но все в нем заставляло сказать: он хорош. Особенно, когда ему исполнилось только двадцать восемь лет.
