Пробило полшестого, и я услышала шаги Первого консула в конце нашего длинного коридора. Сердце мое сильно забилось: я отдала бы жизнь свою, чтобы Жюно оказался в Париже; я желала сделать его невидимым, но было уже поздно. Секунда, и Наполеон был подле двери! Глаза мои в тревоге пробегали по чертам лица мужа, и в эту минуту мне казалось, что еще никогда не любила я его так сильно!.. Наряду с любовью во мне говорил и гнев, но не против него. Я боялась, и эта боязнь раздражала меня против Первого консула, хоть я должна была сердиться только на самое себя…
В этот момент спящий Жюно сделал движение, и рубашка на груди его полураскрылась: я увидела следы двух ран, полученных им в битве при Кастильоне, и, несколько ниже, под сердцем, след раны, полученной в Египте от Ланюсса, когда, защищая честь своего генерала, он дрался со своим ратным братом. «Ну, так я не боюсь ничего! — сказала я сама себе. — Вот мой надежный щит». Я положила голову на подушку и ждала, что будет.
Дверь с шумом отворилась.
— Как?! Вы еще спите, госпожа Жюно! В такой день, когда надобно ехать на охоту! Я же предупреждал вас, что…
Говоря это, Первый консул подошел к моей постели, поднял занавес и онемел, когда увидел знакомое лицо своего самого преданного друга!.. Я почти уверена, что сначала он счел это видением. Жюно со своей стороны, только что пробудившись, оперся на локоть и глядел на Первого консула с таким изумленным видом, что это позабавило бы постороннего зрителя. Лицо его, оживленное сильным румянцем, красная с черным повязка на голове и воодушевленное выражение лица — все придавало этой странной сцене какой-то восточный характер. Но во взгляде Жюно не было гнева.
— Ах, Боже мой, генерал! Зачем вы приходите к нашим женам в такой час? — эти слова были сказаны им с самою добродушной веселостью.
— Я пришел разбудить госпожу Жюно, потому что пора ехать на охоту, — отвечал Первый консул тем же тоном, но бросил на меня такой многозначительный взгляд, что он и теперь еще стоит перед моими глазами, несмотря на тридцать прошедших лет. — Я вижу, однако, что у нее есть будильник, который заставляет проснуться еще раньше меня. Но я мог бы рассердиться, потому что вы, господин Жюно, здесь контрабандой.
— Генерал! — отвечал Жюно. — Если какой-нибудь проступок стоит прощения, так это, конечно, мой. Если б вчера вечером вы видели, как эта маленькая сирена употребляла все свои чары и больше часа обольщала меня, думаю, вы простили бы меня.
Первый консул улыбнулся, но было явно видно, что вынужденно.
— Я и прощаю, совершенно прощаю тебя, наказана будет госпожа Жюно. — Он засмеялся тем смехом, который бывал совсем не смешон. — В доказательство того, что я не сержусь, позволяю тебе ехать с нами на охоту. Ты верхом?
— Нет, генерал, я приехал в карете.
— Ну, так Жарден даст тебе лошадь. Прощайте, госпожа Жюно. Вставайте же и не мешкайте.
И он ушел.
— Вот истинно превосходный, добрый человек! — сказал Жюно, вскочив на своей постели. — Какая доброта! Вместо того чтобы побранить меня и отослать в Париж исполнять свои обязанности!.. Согласись, Лаура, что это человек удивительный и необыкновенный!
Когда все были готовы и собрались в саду, к каменному мосту подъехало несколько колясок и подвели нескольких верховых лошадей. Первый консул сел в небольшую коляску и сказал, делая мне знак рукой:
— Госпожа Жюно, не угодно ли вам избрать меня своим спутником?
В улыбке, с какой были сказаны эти простые слова, я заметила выражение, которое мне не понравилось. Я молча села в коляску, дверцы заперли, и легкий экипаж, взяв направо, скользнул в аллею, которая вела к решетке парка. Я знала, что Первый консул останется со мною только во время переезда к сборному месту, где он должен был пересесть на лошадь; но и это время казалось мне очень продолжительным, я по многим причинам не хотела оставаться с ним наедине.
Мы отъехали немного от дворца; Бонапарт сначала глядел на тех, кто верхом обгонял нас, стремясь присоединиться к передовой группе, но вдруг повернулся ко мне, сложил руки накрест и сказал:
— Вы думаете, что очень умны?
Я не отвечала ничего.
Он повторил:
— Вы думаете, что вы очень умны? Не правда ли?
Я отвечала, потому что он действительно спрашивал, но отвечала с твердостью, хотя и сдержанно. С таким человеком я погибла бы, позволив испугать себя, когда была права.
— Я не почитаю себя чрезвычайно умной, но думаю, что я не дура.
— Не дура, конечно, но безрассудна.
Я молчала.
— Можете вы объяснить, для чего оставили вы у себя мужа?
— Объяснение будет кратко и ясно, генерал. Я люблю Жюно, он муж мне, и я думала, что нет ничего странного, если муж остается у своей жены.
— Вы знали, что я запретил ночевать вне Парижа, и знаете, что приказания мои должны исполняться.
— Они не относятся ко мне. Когда консулы объявят свою волю насчет того, до какой степени должна простираться нежность между мужем и женой и сколько часов в день должны они посвящать свиданиям своим, тогда я увижу, надобно ли повиноваться. А до тех пор, генерал, признаюсь, моя собственная воля будет единственным моим законом.
Я стала неучтива, но я была рассержена. Вероятно, это его раздосадовало, потому что он начал опять резко и с некоторою иронией:
— И только одна любовь к мужу заставила вас оставить его у себя?
— Да, генерал.
— Вы солгали.
— Генерал…
— Да, вы солгали! — повторил он изменившимся голосом. — Я знаю причину вашего поступка. Вы не доверяли мне, чего совсем не нужно было… А… вы не отвечаете мне! — сказал он с торжествующим видом.
— А если и была другая причина, кроме недоверчивости, о которой говорите вы, генерал? Если я думаю, что визиты ваши в такой час в комнату молодой женщины моих лет могут поставить меня в странное положение в глазах всех, кто живет в этом доме, и если я избрала это средство, чтобы прекратить посещения…
Никогда не забуду выражения лица Наполеона в ту минуту: в нем отражалась быстрая череда чувств, из которых ни одного не было дурного.
— Если это правда, — сказал он наконец, — для чего же не сказать мне самому о том, что вас беспокоило? Разве в последнюю неделю не довольно я показал дружбы к вам, злое дитя? Разве не могли вы иметь ко мне доверия?
— В этом, может быть, я виновата. Я должна была подумать, что вы, генерал, знали меня ребенком; родители мои любили вас; вы сами были нежно привязаны к моей матери (он глядел на другую сторону дороги) и что, особенно и прежде всего, имеется причина, которая сильнее всех других и должна была дать мне смелость сказать вам, что я думаю об этих утренних посещениях. Причина эта в том, что муж мой — Жюно, человек, который любит вас больше всех на свете… Позвольте договорить!.. В то самое время, когда я слышала ваши шаги, когда вы входили в мою комнату, я, признаюсь, боялась вашего гнева; но, глядя на следы ран, полученных им отчасти и ради вашей славы, я сказала себе, что никогда не заставите вы страдать благородное и прекрасное сердце, которое бьется для вас, может быть, больше, нежели для меня, в изуродованной груди Жюно.
— Вы точно читаете мне проповедь! И кто думал печалить Жюно? Я спрашиваю только, почему не сказали вы мне?
— Но могла ли я это сделать, когда вчера утром вы вошли ко мне таким способом, который может быть назван недостойным? Моя реакция должна была показать вам, генерал, что утренние визиты, которые вам угодно было делать мне, почитала я неприличными. Я должна была после этого искать поддержки лишь у самой себя и, может быть, избрала средство необдуманно.
— Нет ли во всем этом совета вашей матери?
— Моей матери, генерал? Как может она управлять мною? Да я уж месяц не видела ее.
— Вы можете писать друг к другу. — Взгляд Наполеона проницал меня насквозь.
— Генерал, я не писала матери, что моя репутация может пострадать под вашей кровлей. Помимо всего прочего это было бы тяжело для нее.
