Первый консул сам составил наш репертуар, который сначала был очень ограничен: еще не смели подступиться к большим пьесам и брать роли выше своих сил. Потом стали смелее: Бонапарт требовал пьес более продолжительных и сложных.
Первая большая пьеса, представленная в Мальмезоне с некоторой торжественностью, была «Севильский цирюльник». Сказав, что это представление было совершенно, я употребляю слово не наобум и не увлекаясь волшебством воспоминания. Еще многие из нас, свидетелей этого прекрасного времени, живы, и я не страшусь опровержения, повторяя, что «Севильский цирюльник» так был сыгран в Мальмезоне, как не сыграли бы его тогда ни в одном из парижских театров.
Гортензия Богарне играла роль Розины; Бурьен — Бартоло; Дидло — Фигаро; Лористон играл Альмавиву; Евгений — Базиля, а генерал Савари в совершенстве чихал, пребывая в образе слуги Бартоло.
Бурьен хорошо играл свои роли, потому что понимал и чувствовал их, и то же нужно сказать о Гортензии. Конечно, ее учили; но достаточно ли этого? Вы будете верно повторять слова, говорить всегда с умом, и не за что будет упрекнуть вас; но вы наскучите, и это случится непременно, если вы только хорошо научились. Надобно уметь самому прочувствовать порученную роль. А именно это и умела Гортензия. Она поняла всю нежность, шутливость, ум, все, что хотел Бомарше вложить прелестного в роль Розины. Она угадала молодую андалузскую девушку, со всем простодушием ее природной прелести. С талантом игры она соединяла очаровательное лицо и самую пленительную манеру держаться. Лицо ее было так свежо, приемы так благородны и ловки! Много лет прошло после этих веселых вечеров, а я все еще помню милое и приятное лицо Гортензии, ее белокурые локоны под черной бархатной шляпкой с длинными розовыми перьями, черный корсет, который обнимал ее тонкую, нежную талию!.. Я еще вижу и, кажется, слышу ее… Это видение так пленительно, так радостно!..
Повторяю, я никогда не видела «Севильского цирюльника», представленного так, как в этот вечер.
Госпожа Мюрат иногда играла в театре Мальмезона. Она была очень красива. Руки ее приводили в восхищение, грудь блистала белизной, но неудачное произношение портило все, особенно в тех ролях, какие выбирала она. Впрочем, к сестре Первого консула были снисходительны. Зато жена Луи Бонапарта получала бы рукоплескания за совершенство своей игры, если б даже была женою денщика одного из адъютантов Первого консула.
Это напоминает мне происшествие, случившееся со мной и госпожой Мюрат.
Существовало что-то вроде соперничества между Мальмезоном и Нейли. Люсьен часто играл трагедии и комедии со старшей сестрой своей, госпожою Бачиокки, исполняя роли очень хорошо и декламируя с большим совершенством. Одно, в чем можно было упрекнуть его и что не от него зависело, — это само свойство его голоса, который был слишком резок и высок для трагедий. Но этот маленький недостаток не значит почти ничего, и Люсьен доставлял истинное удовольствие в роли Замора.
Нельзя сказать того же о госпоже Бачиокки: она могла уморить зрителей со смеху. Первый консул не отставал от других и не только не гневался, как пишет об этом Бурьен, но от души смеялся всякий раз, когда сестра его выходила на сцену. После, когда собирались в гостиной, он обыкновенно говаривал: «Ты здорово пародировала свою Альзиру». И та совсем не бывала довольна его комплиментом.
У них играли пьесы всех жанров: котурны не страшили их, а высокая комедия пугала еще меньше. Все это заставило нас подумать о соперничестве. Взяли «Шалости влюбленных» Реньяра, Гортензия должна была играть Агату, я — Лизетту; Бурьен взял себе роль Альберта, Евгений — Эраста, а Дидло — Криспена, и все, кажется, устроилось хорошо; но тут какой-то злой дух расстроил дело: Гортензия, всегда кроткая и добрая, перевернула распределение ролей. Госпожа Мюрат получила роль Лизетты, а мне дали роль Агаты, хоть я не любила ее и она совсем не шла ко мне. К довершению всего, Евгений не смог играть Эраста, уже не помню по какой причине. Об этом узнали только накануне представления, и Жюно был вынужден выучить всю роль, а потом и играть ее после одной репетиции. Но все это были еще цветочки…
Несчастная роль Агаты удивительно как трудна, хотя ее почти всегда берут охотно. Она требует большой тонкости игры: в ней присутствует оттенок ума, который должен быть ясен для любовника, между тем как опекун, человек сметливый и проницательный, должен верить, что молодая девушка совершенно сумасшедшая; кроме того, необходима большая ловкость во всем этом хаосе пения, танцев и интриг… Дюгазон, который был моим репетитором, едва не лишил меня всей смелости, сказав однажды:
— Вам не стоит играть этой роли: это будет как в Нейли.
— Ах, Боже мой! — вскричала я, испугавшись такого воспоминания.
— Конечно, — продолжал он, — и это тем вернее, что некоторые ваши партнеры ужасны; генерал играет роль, которая нейдет к нему… Это представление не будет удачно.
И Дюгазон начал передразнивать всех, кто должен был мне отвечать, причем передразнивать так смешно, что я не могла не смеяться до слез, слушая его. Но мое самолюбие совсем не смеялось, когда он предвещал неудачный спектакль. Я сделала все, чтобы его отменили, но это оказалось невозможно, и день трагикомедии наступил.
Чтобы иметь верное понятие об ужасе, именно ужасе, какой владел актерами в Мальмезоне в день представлений, которые назначались обыкновенно на среду, надобно знать, что Первый консул почти всегда приглашал на этот день сорок человек к обеду и полтораста — на вечер. Следовательно, все эти люди приезжали слушать нас, терзать и судить без пощады. Консулы, министры, дипломатический корпус, государственные советники, сенаторы и все, составлявшие тогда военную свиту Первого консула, были нашими зрителями. Это могло внушить робость, кажется. Но самым большим страхом оставался сам Бонапарт. Он сидел в своей ближней ложе, и глаза его следовали за нами, а на губах появлялась улыбка, которая пугала и смущала.
В день представления Дюгазон сказал мне утром, после нашей репетиции с Бурьеном, который превосходно играл Альберта:
— Ничего, милая ученица! Смелее, и вы спасете все. Вы двое можете все…
Известно, что в роли Агаты надобно переменять костюм пять или шесть раз. За кулисами нужно действовать с чрезвычайной скоростью. И потому я просила госпожу Мюрат (и Дюгазон просил ее тоже), чтобы она не выходила на сцену в начале третьего акта, не узнав наперед, одета ли я в офицерское платье под черным домино старой бабушки.
Не знаю, дурно ли расслышала Лизетта, или забыла, только она вышла на сцену, не позаботившись, готова ли я. Между тем это важно, потому что между той сценой, где я беру деньги у Альберта, и другою, когда возвращаюсь в офицерском платье, остается очень немного времени; следовательно, я непременно должна была сначала одеться и потом накинуть свой большой черный плащ. Таким образом, я еще надевала сапоги, когда услышала первый стих третьего действия. Я вскрикнула; но это был еще не конец моих мучений. В этот день стояла чрезвычайная жара. Волнение и страх привели меня в ужасное состояние, я была точно в огне. Но дело не двигалось от этого вперед, и сапоги не налезали мне на ноги.
— Боже мой! — сказала я, сложив в мольбе руки, пока горничная суетилась вокруг. — Боже! Пощади меня!
Но, видно, нога моя немного распухла, и несчастный сапог не надевался. Наконец я услышала стих, предшествующий моей речи. Отбросив сапог на десять шагов прочь, я накинула черное домино и вышла на сцену.
Бедная голова моя не знала, что делает. Машинально говорила я свои слова, между тем как все внимание мое было обращено в эту минуту на собственные ноги.
— Что делать? Я не могу надеть сапоги, — сказала я тихонько Жюно между куплетами.
— А!.. Что? — спросил он, потому что не слышал меня.
— Я не могу надеть сапоги! — повторила я Бурьену. Но говорила я очень тихо и скоро, так что ни один из них не услышал меня и не понял, что значит это ворчание, с которым я обращалась к ним. Наконец я сошла со сцены, бросилась к своим сапогам, хотела надеть их… Напрасно!
