Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Беспрерывные победы наши заставили, наконец, Австрию заключить мир; он был подписан в Люневиле графом Людовиком Кобенцелем от имени императора, с одной стороны, и Жозефом Бонапартом от имени Французской республики, с другой. Все участвовавшие в конгрессе возвратились в Париж принять участие в великолепных празднествах, которые давались по приказанию Первого консула, чтобы народ мог свободно изъявить свою радость и чтобы началось движение денег и оживились торговля и промышленность. В Париже проживает более ста тысяч человек, обслуживающих высший класс, для которого предметы роскоши важнее, чем хлеб насущный для бедняков. Праздники, устраиваемые правительством не только для Парижа, но и для всей Франции, стали знаком к балам, обедам и собраниям всякого рода. Тогда в Париже начались жизнь и движение, которые остановились лишь в 1814 году.

Каждый день десять приглашений были готовы занять ваш вечер. Тогда еще не знали восточной роскоши, которой требовал после император при своем дворе. Госпожа Бонапарт, обладая в совершенстве искусством одеваться, подавала пример самого высокого щегольства. Нельзя вообразить ничего прелестнее бала в Мальмезоне, когда его составляла группа молодых женщин, которые принадлежали к военному кругу Первого консула и, умножив собою светское общество, образовывали двор госпожи Бонапарт, хотя ему еще не давали этого имени. Все они были молоды, многие прекрасны, и только одну из них можно было назвать дурнушкой. Видя такое собрание прекрасных женщин в белых, украшенных цветами платьях, с гирляндами в прическах, улыбающихся, приятных, очаровательных своим весельем и счастьем, трудно было не восхититься. Они представляли собой пленительное зрелище, когда в оживленном, радостном танце летали по залам, а в это время Первый консул проходил среди них с людьми, которые под его началом управляли делами Европы.

Моды постоянно сменяли друг друга, и потому первый год Консульства еще не прошел, как уже мануфактурные города Франции снова процветали. Конечно, государственные службы не могли пока собирать много денег; но торговля начинала развиваться, а слуги находили себе работу. Когда за одну зиму случалось в Париже восемь или десять тысяч балов и пять или шесть тысяч обедов, то естественно, такой образ жизни давал возможность продать миллион аршин атласу и бархату и в соразмерности тюля и крепа. Но и другие отрасли промышленности преуспевали, потому что для туалета щеголихи надобны и цветочница со своими цветами, и парикмахер, и швея, и парфюмер со своими перчатками, веерами и экстрактами. Деньги, отданные им, перейдут большей частью в руки их работников. То же надобно сказать о торговцах классом повыше: ювелиры, мастера золотых дел, торговцы фарфором, хрустальными вещами, обойщики, мебельщики. Вся эта неисчислимая рать в огромном городе бывает счастливее, когда высший класс принимает гостей и достойным образом издерживает свои доходы.

Я видела радость жителей предместий, когда они заняты и когда для мирной жизни своей только требуют работы; а тогда им давали ее много. Может быть, самая богатая добродетелями и самая благородная часть Парижа — промышленный класс его. Никогда во время революции не восставал он иначе как принужденный к тому бедствиями и голодом. Голод! Ужаснейшая из всех человеческих потребностей! Он делает тебя глухим и слепым для всех соображений и производит плоды, получаемые недальновидным правительством, — отчаяние и возмущение.

В описываемую мною эпоху этого не происходило: Франция процветала. Люневильский мир, как уже я сказала, был подписан, и славу, которою Первый консул озарил Францию, утвердив границей ее Рейн до самой Голландии, живо чувствовал признательный народ. Уступки Кампо-Формийского договора, заключенного генералом Бонапартом и тем же графом Кобенцелем, снова подтвердили, и вся слава осталась за нами.

Здесь надобно упомянуть еще об одном обстоятельстве, которое непременно должно стать предметом особенного параграфа в моих Записках. Я уже показывала некоторые ошибки мемуаристов, чтобы восстановить истину в событиях, относящихся к герцогу Абрантесу. Справедливость должна торжествовать всегда, и, конечно, никто не станет отрицать моего благородного права отдать ее памяти отца моих детей, если заблуждение или злость современников стараются помрачить эту память.

Бурьен в третьем томе своих Записок говорит о тайной полиции, учрежденной Первым консулом, и прибавляет: «Госпожа Бонапарт называла это ремесло гнусным шпионством».

Не знаю, как называла или как не называла госпожа Бонапарт разные отрасли администрации, учрежденные мужем ее, но знаю очень хорошо: никогда не позволяла она себе говорить об этом предмете иначе как разве в самом интимном кругу, где никто не мог слышать и после повторить то или другое слово ее Первому консулу. Полиция в таком смысле слова, низкая и пагубная по своим опасным последствиям и образу действий, не имела никакого отношения к надзору, необходимому тогда префекту и министру полиции, коменданту Парижа и начальнику жандармов. Один следил за внутренним состоянием Парижа, тогда, может быть, самого опасного в Европе места — из-за множества бездомных шуанов (этих преследуемых разбойников, которых, можно сказать, травили в провинциях, и они стекались в столицу искать убежища). Никогда безопасность города не была под такой угрозой, как в первые два года после 18 брюмера. Тогда-то Дюбуа и показал свое искусство как администратор и государственный человек. Первый консул увидел, до какой степени может положиться на него, и все знают, что доверие его было полным до той самой минуты, когда низкая интрига похитила его у Дюбуа [102]. Это о нем сказал Первый консул замечательные слова: «Надобно брать не того, кому прилично место, а того, кто сам приличен месту». Что бы ни говорил Бурьен, а тогда деятельный надзор оставался одним из самых сильных средств восстановления порядка. Десять заговоров раздирали Францию, и чтобы победить их, надобно было воспрепятствовать их реализации, уничтожить все планы.

Франция, увенчанная лаврами и оливами, тем не менее была окружена врагами, искавшими гибели ее; они старались поколебать и ниспровергнуть колосса, придававшего ей силу. Не затрудняясь путями, враги хотели погубить Бонапарта. Неужели ж преступлением являлась уверенность его, что Франция есть предмет вожделения всех хищных птиц, летавших над нею, и что один он может спасти ее? Неужели преступление — употребить все средства своего могущества для уничтожения злых намерений? Надобно было предупредить раздел Франции, который был бы неизбежен, если б коалиция вступила во Францию в 1799 году. Мы были истощены в эту ужасную эпоху, мы привыкли к унижению, к кровавому стыду, и потому легко было тогда завоевать нашу страну тем, кто желал этого. В 1814 году мы были уже не те: сто знаменитых побед внушали к нам уважение.

Таким образом, самый тщательный надзор был совершенно необходим в ту бурную эпоху, и Бурьен, по своему месту при Первом консуле, больше всякого другого мог бы смотреть беспристрастно, если б хотел. Конечно, я нисколько не думаю хвалить или защищать инквизиторскую систему, учрежденную после, во время Империи, министром Фуше. Вечный стыд да падет на него! Образ действий Фуше породил преступления, прежде неведомые, и вызвал чувства и страсти, бесконечно отвратительные. Ничто не может извинить подлостей, сделанных во время деспотической системы Наполеона, когда самовольные рабы почитали обязанностью отличаться друг перед другом в низости и жестокости. И многое было сделано именем императора, о чем он даже не знал. Но нужно ли употреблять во зло сведения наши о некоторых бесчинствах, чтобы искажать действительность, обвиняя там, где нет вины?.. Бурьену следовало бы возвыситься до Наполеона, а не низводить его — часто, слишком часто — до самого себя.

Я еще не закончила с Бурьеном. Видно, время заставило его забыть многое, что, кажется, ему следовало бы помнить. То же произошло, когда он рассказывал о тайной полиции Жюно. У Жюно не было никакой полиции. Он знал о множестве происшествий, множестве случаев, потому что военный начальник большого города должен каждое утро получать рапорты о внутреннем состоянии его, о порядке и беспорядках. В таком же положении находятся коменданты Берлина, Нью-Йорка или Филадельфии. Парижская полиция не имела никакого отношения к Жюно: ею заведовал Дюбуа, который выполнял свою работу так, что не имелось ни малейшей надобности в дополнительном надзоре. Повторю только, что военная полиция, принадлежащая главному штабу города, открывала Жюно множество дверей, в которые он часто и не заглядывал. Сколько раз видела я, как, когда старый плац-майор Лаборд приносил свои рапорты, Жюно приказывал переписывать их, чтобы исключить некоторые имена и некоторые слова, могущие стать обвинением для тех, к кому относились они, но нисколько не важные для безопасности Первого консула. Расскажу анекдот об этом.