В эту минуту Дюгазон, который толкался у нас за кулисами и за которым я уже посылала, подошел и поцеловал меня, говоря:
— Все идет хорошо, но что же вы беспрестанно смотрите вниз?..
Я точно глядела на свои ноги с отчаянным видом.
— Не могу надеть сапог своих! — уже закричала я Дюгазону.
— У вас нет сапог? — воскликнул он, бранясь как извозчик. — У вас нет сапог?!
Тут камердинер моего мужа постучал в дверь. Он должен был принести маленькую саблю, которую заказала я для сцены; но тут я увидела огромную, точно меч Магомета, саблищу, а камердинер на ломаном французском объяснил мне, что заказанная сабля не готова и он принес мне самую маленькую из сабель его хозяина; что надобно только остеречься, потому что она остра как бритва.
— Ах, Боже мой! Вот еще новость! — вскричала я.
— О, не беспокойтесь, — сказал Дюгазон. — На вас сюртук; не надевайте черных башмаков, останьтесь в белых. Ведь это не настоящее переодевание, потому что Агата сумасшедшая. Все окружающие знают, что с ней случился припадок безумия и только поэтому она переоделась в военный мундир. Ну, и белые башмаки остались на ней. Право, это совсем недурно.
Он подтолкнул меня на сцену и хорошо сделал, потому что мне следовало выходить, а я никогда не осмелилась бы показаться драгунским офицером в белых башмаках. Я боялась взглянуть на ложу Первого консула: заметь я там смех или нетерпеливое выражение на лицах, онемела бы. Следствием этой прелестной истории стало то, что я играла свою сцену точно как сумасшедшая, а Первый консул более полугода бесчеловечно смеялся над несчастными белыми башмаками.
Припоминаю теперь, что в тот день, говоря за столом об удовольствии играть в деревне комедию, Первый консул сказал Камбасересу:
— Вероятно, это удовольствие знакомо вам только понаслышке? Верно, сами вы никогда не играли на сцене?
Камбасерес принял оскорбленный вид и отвечал шутливым тоном, который был смешон при его печальном и строгом лице:
— Ну почему же, гражданин Первый консул, вы почитаете меня недостаточно забавным для комедии?
— Потому, гражданин Камбасерес, — отвечал Наполеон, — что вид ваш совсем не забавен.
— А я очень часто играл в комедиях, и это случалось не только в Монпелье, но и в Безье, у друзей нашего семейства. Одна из ролей, в которой я особенно отличался, была роль Рено д’Аста.
— Как? Вы еще и поете? — воскликнул Бонапарт.
Все захохотали. Но Камбасерес не смутился и продолжал:
— Да, и так как все роли равно мне подходили, я играл и Монтосьеля в «Дезертире».
Тут уже никто не мог сдержаться и смех сделался общим. Но Камбасерес не для того начал шутку, чтобы сразу прекратить ее. Обыкновенно, пустившись описывать закулисные приключения, интриги, ревность и сплетни своей труппы, он останавливался не раньше чем через полчаса, тем более что Наполеон, облокотившись на стол, слушал его со вниманием, которое не удивляло меня. Надобно было видеть Первого консула, когда он исправлял должность импресарио: тут он становился совершенно не похож на обычные свои портреты. «Первый консул в Мальмезоне, Первый консул в Сен-Клу и Первый консул в Тюильри, — сказал мне Фокс, — это три разных человека. Хотя они всегда образуют одно удивительное целое».
Умный англичанин говорил правду: я заметила это прежде него и была счастлива, что подобное обстоятельство не ускользнуло от внимания человека, которого я уважала тогда больше всех англичан. Действительно, Бонапарт в Мальмезоне был удивительно хорош и невообразимо прост в обращении.
Я уже сказала выше, что сначала труппу нашу составили очень удачно. Одним из лучших исполнителей и, может статься, даже самым лучшим, исключая королеву Гортензию, был Изабе. Но он уже редко играл с нами, и причина этого оставалась неясной.
Однажды Первый консул сошел с лошади и, проходя через небольшую галерею за средней гостиной, остановился взглянуть на тетрадь эстампов, положенную на стол в конце галереи. Говорят, что в эту минуту Изабе вошел в противоположную дверь, со стороны двора, из театра. Тогда Первый консул был еще очень строен и носил мундир гвардейских конных егерей, при взгляде на который и теперь еще я чувствую биение сердца. Евгений Богарне был тогда полковником егерей. Изабе, не зная, что Первый консул возвратился, и видя в конце галереи человека невысокого, стройного и в мундире егерей с двумя эполетами, подумал, что это Евгений, с которым он был очень дружен, и решил сделать ему сюрприз. Легкий, ловкий и неслышный в движениях, как дикая кошка, он приблизился тихо, так что даже пол не скрипнул под ним, и потом вдруг вскочил на спину Первого консула и обхватил руками его шею. Наполеон вообразил, что на него обрушилась крыша или что сатана вздумал удавить его. Он с силой высвободился из рук захватчика и, сбросив его на пол, явил изумленному Изабе лицо, которого тот никак не ожидал увидеть.
— Что значит эта шутка? — строго спросил Бонапарт.
— Я думал, что это Евгений… — пробормотал художник.
— А если бы это и был Евгений, неужели надобно прыгать на него? — возразил Первый консул и вышел из галереи.
Как ни старались скрыть это происшествие, но слух о нем скоро разнесся в свете. Первый консул чутко реагировал на приличия и потому легко понял, что смешным в этой сцене был он сам. Изабе чувствовал это не меньше, и оба они хотели сохранить молчание. Но или один из них в первую минуту страха описал приключение самому Евгению, или Первый консул в негодовании произнес несколько слов при госпоже Бонапарт, только дело огласилось.
Если именно описанный мною анекдот стал причиной удаления Изабе из нашей труппы и даже причиной отъезда его, то скажу, что это несправедливо, потому что трудно не смеяться, представляя себе Изабе, оседлавшего Первого консула.
Глава XLI. Бонапарт и тайная полиция
Мы приблизились к эпохе событий удивительных — может быть, еще более удивительных, чем победы, за нами следовавшие. Франция, еще недавно находившаяся в состоянии войны со всею Европой, отвергаемая державами — сестрами ее в европейском семействе, где прежде играла роль одной из старших, Франция в несколько месяцев возвратила себе могущество и силу. Она вновь заняла ту ступень, которой хотели лишить ее, заняла могуществом славы и усердием сынов своих. Франция — этот неисчерпаемый источник дарований и мужества, где ложные учения не иссушили добрых семян, — снова процветала заботами правительства искусного и уважаемого. Прошло время, когда неприятель, неверно судя о ее могуществе, в манифестах своих грозил смертью каждому французу, который осмелится защищать себя [101]. Мы, конечно, погибли бы, если б судьба не вернула с берегов Африки человека для нашего спасения, или если б во время опасного переезда своего он нашел смерть или рабство. Но Бонапарт явился и тотчас могучей рукой взялся за руль разбитого корабля, своим гением заставил повиноваться себе, дал всему новый ход и спас Францию.
Нельзя постигнуть, что сделал он в два года. Заключили мир с двумя великими державами севера, Вандея была усмирена, финансы, еще недавно гибнувшие, приобрели устойчивость. Сила рождалась от самой славы, и в это время можно было судить о величии правительства, избранного нами за два года до того. Вскоре заключит с нами мир и горделивая наша соперница! Английский король уже отказался от титула короля Французского и Корсиканского!.. Отовсюду требовали мира, и Наполеон заключал его с таким же величием, с каким побеждал оружием.
В жизни Франции наступала та знаменитая эпоха, перед которой преклонятся века прошедшие. Да, Франция видела тогда перед собою поприще славы и бросилась на него со всею пылкостью своего благородства… Дни славы нашей были кратки, скажут люди. Я готова согласиться. Точно, малочисленны были прекрасные дни наших торжеств; но как в любви вся жизнь — в одной минуте, так и в истории Франции высоко исполнены жизнью дни этих побед!
