Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Некая женщина, принятая в хорошем обществе, была замешана в заговоре во времена Консульства: не помню, был ли то заговор адской машины или заговор Шевалье, только женщина эта, совершенно невинная, казалась виновною из-за безрассудства одного ветреника, который пришел к ней просить убежища. Молодой человек служил поручиком в полку Фурнье; его во многом обвиняли, но он не только не сказал этого той, у которой просил убежища, но и вообще скрыл политическую причину своего обвинения. Жандармы шли по следам его и вскоре забрали его из-под крыла госпожи Монтессон (это она была его покровительницей). Узнав настоящий смысл дела, она попросила Жюно приехать к ней. Первый консул уважал ее, госпожа Бонапарт любила; сама она хотела заслужить благосклонность, какую оказывали ей, и мысль, что ее имя появится в уголовном деле, казалась ей чрезвычайно тяжелою. Жюно тотчас увидел, что она не виновата нисколько, и рапорт переписали, совсем исключив из него имя госпожи Монтессон, потому что оно было не нужно.

Через некоторое время Первый консул спросил у Жюно:

— В чьем доме взяли того поручика Двенадцатого полка?

Жюно сначала растерялся, но вспомнил, что написал в рапорте, будто поручика взяли, когда он прогуливался на Елисейских Полях, и сказал это Первому консулу. Тот усмехнулся, потянул его за ухо и заметил:

— У тебя плохая память, Жюно. Он взят у госпожи Монтессон. — Тут он перестал улыбаться и прибавил: — Ты хорошо сделал, что согласился на просьбу госпожи Монтессон: я уважаю эту женщину. Ты правильно исключил имя ее в своем рапорте, но ты не должен был забывать его и сказать мне на словах.

Тут виден характер Наполеона, который хотел все знать и оскорблялся малейшей тайной.

Я рассказала этот небольшой случай в доказательство того, что Жюно всегда избегал оглашения, если дело не касалось непосредственно императора.

Занявшись Бурьеном, отвечу здесь и на другое обвинение против герцога Абрантес. Я хочу говорить о деле господина Коло.

Раз уж произнесла я имя его, надобно рассказать о нем подробно и со всем участием истинной дружбы. Господин Коло достоин особенного внимания и государственных людей, и хозяйки дома, которая всегда рада видеть в своей гостиной человека остроумного и образованного. Таков же он и для друзей своих, потому что его дружба не пустое слово. Может быть, несправедливость Наполеона к нему сделала его слишком строгим к великому человеку. Однако и в отношении императора был он таков, каким должен быть человек с его сердцем: несчастья этого колосса славы смягчили Коло, хотя раньше могущество и сила Наполеона делали его непреклонным.

Коло из числа тех людей, дружбой которых гордишься, потому что их можно и уважать, и любить. Он был очень привязан к Жюно, а тот — к нему. Представляя мне его, Жюно сказал: «Люблю его, как третьего брата!» [103] Он, Ван Берхем и Шарль были после Мармона первые друзья Жюно.

Известно, как полезен оказался Коло генералу Бонапарту во время итальянских походов и в день 18 брюмера. В тот день не только советы, забота и активность Коло, но и деньги, и огромный кредит его стали таким пособием для Бонапарта, какого не нашел бы он ни в ком другом. Не знаю причин, разлучивших после этих двух людей, созданных понимать и ценить друг друга. Я часто слышала, что Жюно сожалел об этом. «Каким министром был бы Коло!» — говаривал он мне не раз.

Но, что бы ни было причиной, только все, даже малейшие контакты Первого консула с господином Коло были облиты ядом. Часто имела я случай слышать суждения Бонапарта о нем, и всегда чувствовалась в них неприязненность, производимая глубоким оскорбленным чувством. Господин Бурьен должен знать об этом хоть что-нибудь: дальше несколько слов подтвердят мою догадку.

Бурьен упоминает аудиенцию, испрошенную господином Коло у Первого консула благодаря стараниям Жюно и пишет, что «это было не без больших пожертвований со стороны Коло». Слова неприличные и ложные.

Я уже вновь жила в Париже, когда вышли в свет Записки Бурьена. Нелюбопытная от природы, я всего меньше любопытствовала читать известия о событиях, которые происходили перед моими глазами. Поэтому я не читала его Записок, когда друзья мои сказали мне, что они заключают в себе много оскорбительного и подсказанного чувством мщения и ненависти к человеку, которого должны были сделать неприкосновенным могила и прискорбие последних минут жизни его. Но если даже скала Святой Елены и благодарное воспоминание не могли остановить пера Бурьена, то могла ли я жаловаться? Я хотела только опровергнуть несправедливость и потому написала господину Коло. Вот его ответ:

«Париж, 30 июня 1829 года.

Герцогиня!

Уже больше четырех лет я не видел г-на Бурьена и больше двадцати вижу его очень редко. Он не советовался со мною ни в чем о своих Записках, и я не говорил ему ни одного слова, которое могло бы дать повод к означенному вами рассказу его. Рассказ этот ложен. То же повторяю о словах Бонапарта, будто бы сказанных в разговоре со мной в присутствии Бурьена; он утверждает, что Первый консул сказал мне: „Дайте 300 000 франков одному министру, 200 000 — другому и т. д.“. Бонапарт, повелитель Франции, имел такое понятие о приличиях, что не мог говорить таких подлых нелепостей. Мне, конечно, не заплатят за панегирик Бонапарту, но я обязан ради самой истины очистить память его от подобных оскорблений. Я опровергнул бы их в какой-нибудь газете, если б не чувствовал решительной неохоты говорить о себе…

Я буду иметь честь явиться к вам и если уверение, какое даю в этом письме, не покажется вам достаточным, прибавлю к нему все, что почтете вы нужным для опровержения несправедливого нарекания в адрес вашего супруга.

Примите, герцогиня, дань моего глубокого уважения и проч.

Коло».

Тогда я не имела ни малейшего намерения издавать свои Записки, но на нелепость ответить мне захотелось. Для этого-то я и спрашивала у господина Коло, не будет ли ему неприятно увидеть свое имя в печати, потому что если для меня самой и для друзей Жюно опровержение было не нужно, его надобно было обнародовать для публики.

На это господин Коло отвечал запиской: «Мне страх как неприятно видеть свое имя напечатанным, когда все дело есть только нарекание и пустословие. То же и Записки, на которые вы жалуетесь. Вы должны были бы презреть места их, оскорбляющие вас. Но если вы почитаете обязанностью опровергнуть г-на Бурьена и для этого необходимо свидетельство с моей стороны, я объявлю, что никогда не просил Жюно ходатайствовать об аудиенции для меня, и докажу, что не имел никакой нужды в его заступничестве…»

Вот ответ на нападки Бурьена. На другие отвечать я не буду…

Глава XLII. Граф Кобенцель

Граф Людовик Кобенцель, подписавший в Люневиле мирный договор с Австрией, был величайший любитель спектаклей, празднеств и всех увеселений, какого только я встречала за жизнь свою. Австрийский император поступил дальновидно, назначив его для подписания мирного договора. Я часто видалась с Кобенцелем, и так как он страстно любил спектакли, а я имела в каждом театре ложу, то он гораздо охотнее приезжал туда со мною и Жюно, ветреным мальчишкой, как говорил он, нежели ехал скучать в ложе министра иностранных дел. Он был человек пожилой, лет пятидесяти, весьма безобразный и похожий, как справедливо говорили, на Мирабо — такое же бледное лицо, такие же маленькие глаза и такая же огромная голова. Граф был чрезвычайно умен и даже больше, но вместе с тем обладал и множеством смешных черт; уверяют, будто эти смешные стороны возникли в нем в результате желания походить на князя Кауница.

Граф Кобенцель долго служил при дворе Екатерины II. Первый консул рассказывал нам однажды, что граф устроил в доме австрийского посольства в Петербурге небольшой театр, чтобы самому играть в нем. Это было в 1796 году, в самый разгар беспрерывных побед Бонапарта в Италии, которые через несколько месяцев граф Кобенцель упрочил Кампо-Формийским миром. Однажды австрийский посланник вздумал играть роль графини Эскарбаньяс. Императрица должна была приехать на это представление, и граф-графиня оделся заранее, чтобы выйти на сцену, как только высокая гостья войдет в зал. Она приехала; посланника стали искать и не нашли ни его, ни графини. Наконец после длительных поисков граф находится в своем кабинете; но он в штанах, в башмаках с каблуками и от бешенства едва может выговорить только: «Повесьте этого мошенника!» Он указывает на какого-то человека, а тот молится всем святым, думая, что рядом с ним сумасшедший. Дело в том, что этот человек только что приехал из Вены с важными депешами к австрийскому посланнику с приказанием вручить их лично ему. Это был молодой человек, недавно назначенный в министерство иностранных дел: он не знал и даже никогда не видывал Кобенцеля. В Петербург приехал он в семь часов вечера, когда граф только что нарядился графинею Эскарбаньяс и, ожидая приезда императрицы, с удовольствием смотрелся в большое зеркало. Он улыбался своему странному лицу, прибавлял ему мушек, играл веером, раздувал свои фижмы и твердил лучшие места роли. В это время ему сказали о приезде курьера из Вены. Он ответил, что увидится с ним завтра, потому что теперь занят совсем иным, и посоветовал курьеру идти спать. Но молодой человек был, как говорится, новичок и выполнял свое дело по совести. Ему приказано было спешить и во что бы то ни стало приехать в Петербург в назначенный день до полуночи. Потому он непременно хотел видеть посланника. Он заявил об этом громко и поднял шум. Один из секретарей посланника пришел к господину Кобенцелю с докладом.