Я видела его издалека; потом мне представили его в Тюильри, но посреди такой многочисленной и шумной толпы нам трудно было познакомиться. Наконец он приехал к нам обедать, и разговор, бывший сначала общим, сделался напоследок тем, чем должен быть с таким человеком. Жюно и другие собеседники мыслили одинаково с Фоксом, и потому споров между ними не могло возникнуть. Они долго рассуждали об английских делах и правительстве, заменившем Питта. Разговор, очень мирный, стал, однако, особо примечателен, когда один из присутствовавших обратил его на тяжелый предмет — происшествий, случившихся за последний год в Египте.
Я не помню хорошенько, кто был этот человек, и потому не могу назвать его, помню, однако ж, что он только возвратился из Египта и в сердце, оскорбленном Англиею, смешивал Фокса с Питтом, что было совсем не одно и то же в этом трагическом вопросе. Выражение лица Фокса изменилось с непостижимой быстротой. Это был уже не трибун, глава английской оппозиции: это был духовный брат Питта, защищавший его в кругу неприятелей. Тогда-то проявилось в нем то постепенное усиление чувств и душевных движений, о котором я упомянула выше. Разговор вскоре оживился, и Фокс был особенно удивителен в той части его, которой я, впрочем, не могла вполне уразуметь, потому что не настолько хорошо понимала по-английски. Но во всем, что я понимала, я восхищалась чистотою чувств, возвышенностью души и национальной гордостью, одушевлявшей Фокса. Он был прекрасен в эту минуту.
Я встречала опять Фокса, когда он разговаривал с Первым консулом о важных предметах; но уже никогда не видела в нем такой возвышенности душевного движения, выраженного его прекрасным лицом. Этого человека можно обвинять за страсть к игре, за разные недостатки и, может быть, даже пороки; но могу удостоверить, что только великую душу так тронул бы упрек, справедливо сделанный отечеству его в жестокости и неблагонамеренности. Для меня Фокс в тысячу крат выше Питта, несмотря на высокие способности последнего. Питт меньше смеялся и, если верить многим из его соотечественников, грешил столько же, сколько и соперник его. В обращении Питта имелось что-то иезуитское, хотя он и был протестантом. Во всех его политических действиях присутствует ханжество. Наконец скажу, что я не люблю Питта; для него это, конечно, было не очень важно в здешнем мире и еще менее важно теперь, когда он в другом мире; но я повторяю, что не люблю Питта.
Вот происшествие, рассказанное мне одним англичанином; оно относится к Фоксу и дает понятие о его характере. Известно, что Фокс вел жизнь бурную — по собственной воле, или лучше сказать, по воле судьбы: она увлекала его играть, делать долги и не всегда иметь в мире положение, приличное человеку, которому великий народ вверяет свои важнейшие заботы. У одного его кредитора был вексель, подписанный Карлом Фоксом; но он не мог по нему получить платежа. А употребить строгость и упрятать своего должника в тюрьму кредитор не хотел ни за что. Этот человек постоянно, три раза в неделю, заходил к Фоксу требовать свои триста гиней. Камердинер почтенного должника отвечал, что денег нет, и кредитор уходил в отчаянии, потому что ему самому были нужны деньги. Наконец однажды утром он пришел, решившись пробиться к самому Фоксу и переговорить с ним напрямую. Камердинер ответил ему как обычно, но кредитор оттолкнул его, услышав звон монет, которые считали в ближней комнате, то есть в кабинете самого Фокса. Решившись, кредитор кинулся туда, прежде чем слуга мог остановить его, отворил дверь и очутился перед Фоксом, который считал и раскладывал перед собой сотни гиней, делая из них свертки. Он, кажется, ничуть не смутился, увидев своего кредитора, который сказал ему:
— Мне кажется, милостивый государь, что не отсутствие денег препятствует вам расплатиться со мной. Я рад, что вижу вас в гораздо лучшем положении, нежели уверяет меня ваш камердинер.
— Вы ошибаетесь, любезный друг! — отвечал Фокс. — У меня нет и десяти гиней, которыми я мог бы располагать. Надобно вам подождать лучших времен.
— Вы, конечно, шутите, милостивый государь?!
— Эти деньги уже не мои, — объяснил Фокс. — Ими надобно заплатить еще сегодня до обеда, долг честного слова, священный долг.
— Но я сомневаюсь, господин Фокс, чтобы кредитор, которого вы хотите удовлетворить, имел такие давние права, как я. Вспомните, что я ссудил вам деньги, причем без процентов, еще более трех лет назад.
— О! — ответил Фокс смеясь. — Долг, который я собираюсь заплатить, совсем не так стар, как ваш, потому что я сделал его всего несколько часов назад!.. Но, — прибавил он с большой важностью, — этот долг основан на честном слове, а вы знаете, что такие долги никогда не откладывают более чем на сутки.
Кредитор заявил, что не знает, какой долг условились в большом свете называть долгом честного слова. Фокс объяснил ему это.
— В прошлую ночь я проиграл восемьсот гиней Шеридану, — сказал он. — У него нет никакого доказательства, кроме моего слова. Если со мной что-нибудь случится прежде, чем я заплачу, то что делать ему?.. У вас, по крайней мере, есть мой вексель, моя подпись. Мое семейство заплатит.
Честный человек, с которым говорил человек светский, слушал его с выражением величайшего прискорбия на лице.
— Понимаю, — сказал он наконец, — так мне потому не платит Карл Фокс, что у меня есть имя его на этом векселе?.. Хорошо, — прибавил он, разрывая на мелкие клочки вексель, который держал в руке. — Теперь мой долг за вами тоже на честном слове. Потому что у меня нет теперь никакого доказательства и, сверх того, перед новым должником у меня старшинство срока.
Можно представить, с каким изумлением глядел Фокс на поступок этого человека; но он был в состоянии тотчас увидеть необыкновенное доверие кредитора его честному слову. Тот не обманулся. Фокс взял триста гиней со своего стола и отдал их этому человеку говоря:
— Благодарю вас за то, что вы были так уверены во мне. Шеридан подождет, покуда я заплачу ему всю сумму. Прощайте! И еще раз благодарю вас за ваше доверие.
Мне кажется, что это происшествие равно делает честь и должнику и кредитору. Человек, который предполагает великодушное чувство в другом, всегда сам способен к нему. Господин Фокс поступил как честный человек и достоин похвалы; мне кажется, однако ж, что благородное доверие кредитора его гораздо выше.
В то время в Париже было множество англичан, не столь славных именами, как Фокс и брат его, однако внушавших также по причинам важным желание быть в их глазах приятными. Из них я предпочитала другим лорда и леди Чалмондели; молодую миссис Гаррисон, приехавшую из Индии, пленительную естественностью и простотой своего обращения; герцогиню Гордон и дочь ее, леди Джорджину; полковника Джеймса Грина и леди Фостер, впоследствии герцогиню Девонширскую. Лорд и леди Чалмондели были гораздо старше меня, но пленяли своею вежливостью. Леди Чалмондели с такою приятностью и откровенностью говорила о славе Первого консула и военных товарищах его, так хорошо умела ценить качества дорогих для меня людей — впрочем, сохраняя все свое природное достоинство, — что я была почти привязана к ней. Мы с Жюно иногда обедали у них, и помню, что я всегда с удовольствием принимала их приглашения. Они жили прекрасно и оставили после себя в Париже лучшее мнение. Первый консул, каждый день получавший сведения об англичанах, находившихся в Париже, очень уважал эту чету.
Миссис Гаррисон приехала из Бенгалии, где и родилась; она была в трауре по мужу, которого потеряла за несколько месяцев до того, поэтому не представлялась ни Первому консулу, ни госпоже Бонапарт и вообще виделась лишь с несколькими людьми во время своего пребывания в Париже. Довольно странный случай сблизил меня с нею. Жюно находил ее очень приятной, а роль молодой вдовы могла поставить ее в затруднительное положение. И потому она тотчас установила такие отношения, какие только и могли существовать между молодым человеком, генералом Жюно, и ею, молодой женщиной. Жюно утверждал сначала, что она достойна всего уважения его и всей дружбы, хоть и был очень скуп обычно на такие признания. Эти подробности, которые сначала покажутся слишком частными, будут дальше объяснены.
