Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

— Конечно, милый друг, иногда я рву твои счета. Потому что ты иногда действуешь так, что совестно одобрять твои злоупотребления. Если я советую тебе быть великолепной в торжественных случаях, то этим я нисколько не противоречу сам себе. Надобно уравновешивать все отношения, а я держу весы хоть и строго, но правосудно. Постой, я расскажу тебе небольшую историю: она будет прекрасным уроком, если ты хочешь запомнить ее. Послушайте и вы, — добавил он, делая нам знак подойти к нему. — Слушайте, молодые ветреницы, и пользуйтесь уроком. В Марселе жил очень богатый торговец. Однажды пришел к нему какой-то молодой человек с рекомендательным письмом. Молодой человек был богат и ожидал только покровительства в торговом обществе: у него даже был большой кредит к этому банкиру. Тот, прочитав письмо, не бросил его в мусорную корзину и не запер в ящик; он осмотрел его и увидел, что исписана лишь одна из четырех страничек сложенного вдвое листа. Он оторвал исписанную половинку и положил ее в папку, а другую согнул вдвое, так, чтобы на ней можно было написать записочку, а затем спрятал в другую папку, где уже было много таких бумаг. Окончив это экономическое занятие, он обернулся к молодому человеку и пригласил его обедать в тот же день. Тот привык к довольно модной и роскошной жизни и потому боялся обеда у человека, который лишает мусорщика куска хлеба и отнимает у него старую бумагу. Однако он принял приглашение и обещал явиться в четыре часа. Уходя из конторы этого банкира, он вспомнил о мрачном и тесном кабинете его и двух передних залах, занятых папками, пожелтевшими от пыли и копоти, где молча работали десять или двенадцать молодых людей, лица которых казались прозрачными от худобы. Грязные окна, почти не пропускавшие лучей солнца, небольшая деревянная чашка, где вместо песка были опилки, разбитая чернильница, шлафрок банкира, словом, все приходило ему на ум и пугало его. «Глупо сделал я, согласившись обедать у него! — сказал он сам себе. — Ну да ладно, один день ничего не значит».

Принарядившись — больше для себя, нежели для хозяев, которые ожидали его, — молодой путешественник пришел в дом своего банкира. Он уже был предупрежден им, что жена его занимает не ту часть дома, где располагается контора, и потому, придя, просил, чтобы его проводили к хозяйке. Несколько слуг, одетых опрятно и даже богато, провели его через небольшой сад, наполненный редкими чужеземными цветами, и потом через много комнат, богато меблированных, в гостиную, где нашел он своего банкира, который представил путешественника жене и матери. Первая была молода, другая еще не стара, и обе одеты богато, в жемчуге и бриллиантах, демонстрирующих цветущую торговлю трудолюбивого и честного отца семейства. Сам он был не похож на того, каким видели его поутру: он как будто оставил посреди своих пыльных папок человека в бархатном черном колпаке и бумазейном шлафроке. В зале находилось человек пятнадцать-двадцать гостей, и их обращение, их разговоры показывали, что это один из лучших, если не лучший дом в городе. Подали кушанье, и тогда-то молодой человек совершенно убедился в этом. Обед был превосходный; вина лучшие; великолепная серебряная посуда уставляла стол с роскошным изобилием. И молодой человек невольно говорил сам себе, что никогда еще не обедал с таким вкусом и роскошью. Он совершенно смешался в мыслях, когда один из сидевших подле него уверил его, что банкир дважды в неделю дает такие обеды.

За чашкой кофе он продолжал думать обо всем этом, и молодой ум его отказывался разобрать тут причины и следствия, чтобы постигнуть виденное им. «Вы так задумчивы, молодой человек, — сказал ему хозяин, легонько тронув по плечу. — Хорошо ли пообедали вы?» Взгляд, который сопровождал эти слова, и выражение голоса, очень ясно прибавляли: «Неужели не прошел еще ваш страх дурно пообедать?» Молодой человек покраснел, как будто услышал эту мысль. Банкир засмеялся, он понял его. «Я не сержусь на вас, мой юный друг! В ваши лета еще не понимают, каким образом составляется масса, в каком бы виде не являлась она — деньгами, водой, людьми, все равно… Масса есть сильнейшее средство; но ее надобно составить, надобно поддерживать… [132] Клочки бумаги, над которыми вы смеялись сегодня утром, тоже служат у меня для этого».

— Твоя история прекрасна, Наполеон! — сказала Жозефина улыбаясь. — Но всего удивительнее в ней, что ты говорил больше четверти часа, и только женщинам.

— Я это заметил, — отвечал он, подмигивая нам. — Неужели ты думаешь, что я стал бы так проповедовать мужчинам?.. Они не имеют в этом никакой надобности.

Однажды Первый консул сказал Жюно:

— Твоя жена и ты видитесь со многими иностранцами, не правда ли?

Жюно отвечал утвердительно; и в самом деле, в это время обыкновенное наше общество составляли англичане и еще больше русские. Муж мой купил загородный дом в Бьевре, где часто собирались у нас гости. А еще мы получили от Первого консула в подарок при крещении моей Жозефины дом на улице, называемой Елисейскими Полями. Все это давало нам возможность принимать гостей достойным образом и поддерживать обязанности, соединенные с должностью Жюно, и другие, тайно возложенные на него как на друга и самого старого слугу человека, обращавшего на себя взоры целого мира. Мне случалось видеть, как обед прерывался на полчаса, когда с жадностью слушали рассказы Жюно о первых годах славы этого удивительного человека.

Европейцы толпами стекались смотреть на него, удивляться ему, часто лишь взглянуть на него, потому что иные приезжали во Францию только на несколько часов. Они приходили на парад увидеть Первого консула и отправлялись назад в Англию. Так бывало много раз. Жюно наслаждался подобным торжеством своего любимого генерала, и когда у англичан или русских вырывались слова удивления, внушенные глубоким чувством, то на глазах доброго Жюно начинали сверкать слезы: он был счастлив. О, как он любил его!

Нечего говорить, что, имея случай принимать всех значительных иностранцев, приезжавших в Париж, Жюно старался дать им полную картину тех лет жизни Бонапарта, когда он был еще простым офицером, никому неизвестным во Франции и Европе. Жюно рассказывал им о днях в Париже, Тулоне, а также об Итальянской кампании, Египте и наслаждался каждой минутой.

Женщины тоже хотели знать малейшие подробности о прежней жизни Наполеона; они расспрашивали еще больше, нежели мужчины. По соседству с нами жило одно русское семейство, энтузиазм которого в отношении Первого консула равнялся энтузиазму самых пламенных обожателей его. Это было семейство Д. Госпожа Д. с такой страстью говорила о нем, о его славе и подвигах, что Жюно и я тотчас подружились с нею. Близость наших домов еще больше способствовала этой связи. У нее собирались тогда все приезжавшие в Париж сколько-нибудь значительные люди — и англичане, и немцы, и русские. У нее бывало очень весело, и я всегда с удовольствием проводила вечер у милой сестрицы: она требовала, чтобы я так называла ее, хоть и была тридцатью годами старше меня.

Малоизвестная особенность Бонапарта состояла в том, что он не терпел иностранного общества. Между путешественниками, которые приезжали во Францию толпами, уважал он некоторых; но это было, скорее, исключение. Во время Консульства и в первые годы Империи в нем не угасала жестокая антипатия против общества Сен-Жерменского предместья и против иностранцев [133]. Потому у него всегда готовы были язвительные слова против известных людей, имя которых уже знали во Франции до приезда их самих.

Помню, между прочим, одну даму, которая составляла для него постоянный источник неприязни — княгиня Роган, она же княгиня Трубецкая, герцогиня Саган, герцогиня Курляндская… Не знаю, как и назвать ее, потому что она частенько меняла мужей. Она была решительно и несомненно прекрасна, но я не хотела бы этой красоты. Я слишком разборчива, скажут мне, но я не любила этих снежных красот без одушевления, этой лебединой белизны без всякой прозрачности, этих глаз, гордо взглядывавших на вас и напоминавших ее деда, Бирона… Ничего приятного не находила я в этой шее, конечно, белой, словно покрытой самым блестящим атласом, но показывавшей резкими, внезапными движениями, что под прекрасной оболочкой нет никакой женской прелести. Вероятно, однако, прелесть была в ней, потому что эта женщина разорялась на мужей: довольно странная статья расходов в бюджете хорошенькой женщины, но это так. Например, в договоре с князем Луи Роганом, который тогда назывался мужем ее, имелась статья о том, что он должен получать шестьдесят тысяч франков пенсии, если развода будет требовать княгиня, и только двенадцать тысяч, если потребует его он сам. Потому-то князь Роган предоставил свои дела судьбе, или лучше сказать, воле своей жены; он довольствовался своим положением и нисколько не заботился о будущем: жена была вольна делать что хочет.