Герцогиня Гордон, вероятно, еще остается в памяти тех, кто имел счастье видеть ее в Париже в 1802 году. Если я хочу развеселить себя, то вспоминаю об этой особе, невероятно смешной внешне и особенно своим обращением, которое, как известно, было совсем не герцогским, хоть у нее и была герцогомания. Несмотря на смешные приемы свои, она была расчетлива и хитра. «Мои четыре дочери будут герцогинями», — говорила она. В то время, когда она приехала в Париж, три юные леди были уже замужем: одна за герцогом Манчестером, другая за герцогом Ричмондом, третья за старшим сыном лорда Корнуоллиса, а Его Британское Величество должен был сделать этого лорда герцогом прежде всех других [129]. Четвертая дочь, леди Джорджина, была в 1801 году невестою герцога Бедфорда, но герцог умер, и свадебный церемониал превратился в похоронный. Герцогиня Гордон считала, что эта смерть случилась месяцем раньше, нежели следовало, потому что если бы герцог скончался после брака, то для всех это было бы лучше. Говорят, что молодая леди очень печалилась и принимала это происшествие совсем не с таким оскорбительным легкомыслием, как ее мать. Вообще англичане говорили мне о герцогине и ее дочери чрезвычайно различные вещи. Яснее сказать, все соглашались в одном, что герцогиня сумасшедшая или, по крайней мере, очень близка к этому; дочь же ее, напротив, хвалили.
Леди Джорджина носила траур по герцогу Бедфорду и приехав в Париж. Жюно любил разговаривать с матерью и дочерью и часто виделся с ними. Они также приезжали ко мне на танцы и собрания, всегда веселые.
Тогда парижское общество представляло собой зрелище достопамятное. Первый консул приказал всем чиновникам высшего звена жить не только прилично, но даже великолепно. Люди, близкие Наполеону, могут подтвердить, что ничего нельзя сравнить с тем удивительным, точным порядком и с тою бережливостью, какие установил он во всем, что касалось его лично. Но в случае надобности он являл великолепие как самый роскошный владетель Востока. Тогда щедрость Абуль-Казема [130] проявлялась во всем. Помню, как однажды он очень шумел из-за того, что Дюрок не передал приказания его о завтраках во дворце. Это приказание, отданное накануне, было забыто только на несколько часов.
— Но и один лишний день составляет очень большую сумму! — сказал Первый консул.
Через несколько минут приехал один из министров. Бонапарт тотчас начал говорить с ним о празднестве 14 июля, которое приходилось на следующую неделю, и обещал приехать туда с госпожою Бонапарт.
— Жозефина! — сказал он, обращаясь к ней с обыкновенным добросердечием своим. — Я должен отдать приказ, конечно, самый приятный для тебя: тебе следует ослепить всех великолепием. Приготовься. А я надену свой шикарный пунцовый камзол, шитый золотом, подарок города Лиона, и тоже буду блистать.
Этот камзол в самом деле был подарен ему городом Лионом, когда он побывал там в январе. Надобно прибавить, что он уже надевал его и камзол очень не шел ему. Я вспомнила об этом, когда он заговорил о шикарном камзоле, и улыбнулась. Первый консул тотчас заметил мою улыбку, потому что видел все, подошел и, глядя на меня с грозным видом, но смеющимися глазами, сказал:
— Что хотите вы сказать этою насмешливою улыбкой, госпожа Жюно? Вы думаете, что я не буду так ловок, как все эти красавчики англичане и русские, которые умильно глядят на вас, молоденьких женщин… Предубеждение, сударыня, предубеждение! Уверяю вас, что я буду по крайней мере так же мил, как тот английский полковник, молодой волокита, про которого говорят, что он прекраснейший мужчина в Англии… А мне он кажется предводителем глупых франтов…
Он говорил о полковнике Мэтьюсе, его точно почитали завоевателем сердец, но английских: заметьте это хорошенько. Я не могла удержаться и засмеялась из-за этих слов Первого консула и его притязания слыть модником и красавчиком. Надобно сказать, что в то время он имел сильнейшую антипатию ко всему, что называлось модным, и без различия судил обо всех молодых людях, которые, по несчастью, были известны как модники. Потому-то я чрезвычайно удивилась, когда господин Ф. сделался его адъютантом. Верно, для этого последний отказался от первенства в любезности и забыл на много месяцев, даже на много лет свои довольно основательные права на это первенство, потому что, конечно, не пением романсов тронул он сердце императора так же, как сердце девицы М. Наполеон говорил о модных молодых людях обыкновенно насмешливее и язвительнее, чем о тех, кого просто не любил. Однажды он сказал жене, которая защищала господина Ф. и уверяла, что у того много способностей: «Каких же? Ум? У кого же нет его в таком виде? Он хорошо поет?.. Прекрасное качество для солдата, который по своему занятию почти всегда бывает без голоса!.. Ах, да! Он хорош собой, вот что трогает вас, женщин. Но я не нахожу в нем ничего необыкновенного: он похож на длинноногого паука, в наружности его нет ничего естественного…»
Здесь я должна сказать, что в то время была очень смешлива (после я совершенно излечилась от этого недостатка) и захохотала, видя, с каким удовольствием Первый консул глядит на свои маленькие ноги, очень стройные, но всегда затянутые в шелковые чулки и башмаки с таким острым носком, что его можно было продеть в ушко иглы. Первый консул прервал свою фразу, но, я уверена, хотел сказать: «Вот что необходимо для хорошей наружности; вот каким следует быть!»
Надобно уточнить, однако, что в этом отношении никто не имел так мало притязаний, как Наполеон. Он был очень опрятен и даже чрезвычайно изыскан, но в нем ничего не было модного, то есть никаких притязаний на что-нибудь примечательное в наружности. Потому-то движение руки его, которую он протянул к своей ноге, говоря о длинных ногах господина Ф., рассмешило меня своим простодушием.
Он сразу понял меня.
— Ну, злая насмешница! Над чем же вы смеетесь? Над моими ногами? Вы находите их не настолько хорошими для контрданса, как ноги ваших модных друзей?.. Впрочем, можно петь и танцевать, не будучи модником и волокитой. Скажите сами, госпожа Жюно: неужели племянник Талейрана не милый молодой человек?
Мне нечего было раздумывать над ответом: Первый консул говорил о Луи Перигоре. Он был не только брат одной из моих подруг, но и совершенно оправдывал то, что говорили о нем. Он обладал всей проницательностью своего дяди, сколько возможно это в девятнадцать лет, и соединял с этим свойством ума такие отличные качества, как любезность, превосходное воспитание и внешность, напоминавшую его отца; а для тех, кто не знал Луи Перигора, одно это сравнение есть уже похвала. Первый консул имел о нем верные сведения, или, лучше сказать, увидев несколько раз юношу, верно угадал его. Луи сделался бы одним из выдающихся людей своего времени, если б жизнь его не прекратилась так рано.
Разговор вернулся к господину Ф.
— По мне уж лучше англичанин, — сказал Первый консул, — он похож на старую ньюмаркетскую лошадь, хотя, правду сказать, еще и молод; но это все равно. А вот красавчик… дайте ему время… Вы скажете мне о нем что-нибудь через тридцать лет. Я думаю, и через пятнадцать он уже будет казаться юным старцем, а потом превратится в старого греховодника [131]. Впрочем, — продолжал он, — лучше оставить все это и подумать о нашей собственной красоте. Итак, Жозефина, я хочу, чтобы ты была одета богато и ослепляла своим нарядом; слышишь ли?
— Да, — отвечала госпожа Бонапарт, — а потом ты сам наделаешь сцен, раскричишься, станешь рвать мои счета.
Она капризничала, как маленькая девочка, но с самою милою улыбкой. Госпожа Бонапарт обладала истинным очарованием в обращении, когда хотела пленять. Может быть, эта приятность доставалась слишком многим, но нет сомнения, что Жозефина была истинно любезна и способна заставить любить себя, если хотела этого. Когда Первый консул говорил ей о наряде, она глядела на него так мило, подошла к нему с такой роскошной негой и в каждом движении ее дышало такое желание нравиться, что разве только человек с каменным сердцем мог противиться этому. Наполеон любил ее; он притянул ее к себе и поцеловал.
