Полётов - Небоходов Алексей

Елена внимательно слушала, не отводя взгляд от его лица. В её глазах читался искренний интерес, от которого Лёньке становилось одновременно неловко и приятно.

– И всё же, – настаивала мягко, – остаться без матери в двенадцать лет – это проблема. Ты её простил?

Вопрос был задан так прямо, так неожиданно, что Лёнька застыл с вилкой на полпути ко рту. Он никогда не задумывался об этом. Простил ли он мать? Злился ли на неё? Или просто принял как данность, что она предпочла новую семью старой?

– Я… не знаю, – ответил наконец. – Мне кажется, я просто перестал о ней думать. Она стала чем-то далёким.

Елена задумчиво кивнула, поднесла чашку к губам и сделала глоток чая. Несколько секунд молчала, глядя куда-то мимо Лёньки. Потом вдруг встала из-за стола, обошла его и села рядом с ним, на стул, который обычно занимала бабушка. Теперь они сидели плечом к плечу, и Лёнька физически ощущал тепло её тела.

– А о чём ты мечтаешь? – спросила совсем другим тоном, более тихим, доверительным. – Какие у тебя планы на жизнь? На самом деле.

Лёнька глубоко вдохнул. Аромат её духов, смешанный с запахом шампуня, окутывал его, делая мысли путаными.

– Я хочу быть… – он запнулся, не зная, говорить ли правду или выдать что-то более приемлемое. – Я хочу писать. Не учебники, не статьи… а книги. Настоящие романы.

Елена улыбнулась, и в её глазах мелькнуло что-то похожее на уважение.

– Я так и думала, – сказала, подтверждая какую-то свою догадку. – По тому, как ты говоришь о литературе. Ты уже пишешь что-нибудь?

Лёнька кивнул, чувствуя, как краснеют щёки.

– Только никто ещё не читал, – признался. – Даже бабушка. Мне кажется, это всё ещё слишком… незрелое.

– Все мы начинаем с незрелого, – Елена придвинулась чуть ближе, так что теперь их плечи соприкасались. – Я свою первую роль в театральном институте играла так, что педагоги хватались за голову. Но главное – не бояться быть плохим вначале.

Часы на стене пробили десять, и Лёнька вздрогнул от неожиданности. Звук показался слишком громким в тишине кухни. Елена тоже подняла голову, словно только сейчас осознала, сколько времени они провели в разговоре.

– Уже поздно, – сказала, но не сделала попытки встать. Вместо этого положила руку на его запястье – лёгкое, почти невесомое прикосновение. – А вот чего я не знаю о тебе – есть ли в твоей жизни девушка? Кто-то особенный, кто ждёт тебя после занятий?

Вопрос прозвучал легко, с полуулыбкой, но в глазах Елены промелькнуло что-то, что он не мог понять – любопытство? заинтересованность? или просто вежливость?

– Нет, – ответил. – Никого… особенного.

Елена не убирала руку с его запястья, и он ощущал тепло её пальцев даже через рукав рубашки. Смотрела на него теперь иначе – более внимательно, оценивающе.

– Странно, – сказала тихо. – Такой интересный молодой человек – и совсем один. Ты слишком разборчив или просто застенчив?

Лёнька не знал, что ответить. Её пальцы по-прежнему касались его руки, и от этого прикосновения мысли путались. Она была так близко, что он мог разглядеть крошечные золотые крапинки в её зелёных глазах, почти невидимый шрам над левой бровью, лёгкую асимметрию губ, которую обычно скрывал макияж.

– Наверное… и то, и другое, – выдавил наконец. – Я не очень умею… ну, знакомиться. Разговаривать с девушками.

– Но со мной ты разговариваешь вполне свободно, – заметила Елена, и её пальцы скользнули чуть выше по его руке, почти к сгибу локтя. – Уже целый вечер.

– С тобой… по-другому, – признался Лёнька, удивляясь своей внезапной смелости. – Ты не похожа на других. На всех, кого я когда-либо встречал.

Часы продолжали тикать. В кухне было тепло от недавно работавшей плиты, и желтоватый свет лампы под потолком создавал атмосферу уюта и интимности. Елена смотрела на него с лёгкой улыбкой. Её рука всё ещё лежала на его предплечье – лёгкая, тёплая, почти невесомая.

После ужина они вернулись в комнату Лёньки, где пахло бумагой и остатками шампуня, которым мылась Елена. Половина лампочек перегорела ещё зимой, так что комната освещалась только ночником в форме глобуса, подарком бабушки на восьмой класс. Глобус давал слабый голубоватый свет, который делал стены бледнее, а лица – чуть призрачными.

Диван стоял вплотную к шкафу, его пружины скрипели от любого движения. На подоконнике за занавеской прохлаждались две пустые банки из-под сгущёнки и старая фотокамера «Зенит», которую Лёнька пытался однажды разобрать, а потом понял, что не соберёт никогда.

Елена села на край дивана и подняла ногу – обнаженное колено оказалось на уровне Лёнькиного бедра. Девушка была так близко, что он чувствовал её дыхание. Но устроился рядом, хоть и с опаской, оставив между ними сантиметров десять.

С улицы доносился редкий шум машин, иногда слышался хлопок двери из подъезда. Они говорили мало. Елена смотрела на потолок, Лёнька разглядывал пол, тени от ног на ковре, витыми полосками разбегавшиеся от ночника по всей комнате. Когда он начал что-то говорить про свой институт, Елена смотрела не моргая, дольше, чем нужно для обычной вежливости. Зрачки большие и тёмные, в них не было кокетства, только внимание.

Лёнька почувствовал, что потеют ладони, и спрятал их между колен. Хотелось либо сказать что-то смешное, чтобы разрядить воздух, либо исчезнуть. Но Елена только усмехнулась, опустила голову, а потом медленно повернулась к нему – и в этот момент времени стало больше, чем должно быть. Смотрела на него секунду, две, пять, не отводя взгляда.

– Знаешь, – сказала, – если бы я не знала, что ты историк, решила бы, что ты будущий психиатр.

– Почему? – выдавил Лёнька.

– Потому что ты не боишься долго смотреть на людей. Большинство отводят глаза, а ты – нет. Ты их изучаешь.

Лёнька не знал, что ответить. Её слова одновременно радовали и страшили: он действительно часто ловил себя на том, что смотрит на людей дольше, чем принято, выискивая в лицах что-то невидимое, что потом можно будет использовать для будущих книг.

Елена не ждала ответа. Протянула руку, медленно, почти лениво, и убрала со лба Лёньки упавшую прядь волос. Прикосновение было настолько лёгким, что кожа на лбу едва ощутила давление.

Потом не спеша, с нарочитой медлительностью, провела пальцем по линии его брови и задержалась у виска. Прикосновение длилось секунду – может быть, две, – а потом она убрала руку и снова посмотрела на него своим изучающим взглядом.

– Не бойся, – сказала так тихо, что он не был уверен, услышал ли это на самом деле, – Я ничего с тобой не сделаю, если ты этого не хочешь.

Лёнька сглотнул: на языке остался вкус ужина, соли и чая. Не был уверен, чего хочет, и ещё меньше понимал, что она собирается сделать дальше.

Елена придвинулась ближе. Теперь между ними не было ни сантиметра свободного пространства. Опёрлась рукой о спинку дивана так, что корпус повернулся к нему, и снова убрала прядь волос с его лица, но на этот раз ладонь задержалась на затылке, крепко, как у взрослой, привыкшей руководить. Не наклонилась первой – просто осталась сидеть, удерживая его взгляд. Секунду, две, пять, – пока Лёнька сам не потянулся навстречу.

Первые несколько секунд были ни о чём: губы встретились, но не двигались, он не знал, что делать с языком, боялся коснуться зубов. Всё было так неловко, что Лёнька мысленно проклинал себя, но потом Елена чуть усмехнулась, приоткрыла рот, и всё пошло само собой. Вкуса у неё почти не было, только запах мыла и леденцов – он видел, как бросила в рот одну прямо перед… этим.

Когда она чуть отстранилась, Лёнька подумал, что всё закончилось, но Елена только крепче взялась за его затылок и целовала долго, будто показывала, как правильно. Губы не мягкие, как он ожидал, а настойчивые, почти жёсткие. Лёнька открыл глаза – актриса смотрела прямо в него, и в этом взгляде не было ни игривости, ни ласки, только сосредоточенность и какая-то грустная решимость.

Он сам не понял, как его рука легла ей на плечо, потом медленно скользнула по рукаву блузки, нащупывая, где заканчивается ткань и начинается кожа. Она не остановила его. Только чуть приподняла подбородок, давая понять, что всё делается правильно. Это было без слов, только по движениям, по дыханию, по микроскопическим реакциям.