Полётов - Небоходов Алексей

Марина Косичкина, сидевшая напротив, молчала. Понимала, что сейчас нельзя задавать вопросы, что в этой паузе – весь смысл только что рассказанной истории. Ждала, что Полётов скажет что-то ещё, но он молчал.

За окном было темно, и тишина в комнате становилась всё гуще. Где-то вдалеке лаяла собака, по крыше барабанили капли дождя, но здесь, в кабинете, воздух был неподвижен.

Леонид потёр лоб, посмотрел на Марину, и в его взгляде было столько усталости и покоя, что она инстинктивно потянулась к его руке. Но не дотронулась – только остановилась на полпути.

Полётов замолчал, как замолкают, когда доходят до границы допустимого.

Он рассказал ей версию – не ложную, но отредактированную. Вырезал всё, что существовало только между телом и памятью, оставив лишь контур события.

Писатели редко врут. Они просто знают, что можно сказать, а что должно остаться в черновиках.

Марина не задала ни одного вопроса.

– Дальше – не для интервью, – сказал он. – И не для публикации.

Журналистка кивнула. Понимала: историю нельзя исправить, нельзя переписать. Можно только помнить, как всё было – и больше ничего.

Глава 5

Марина молчала несколько долгих секунд, пытаясь осмыслить всё, что только что услышала. История Леонида, его юношеская встреча с Еленой Павлиновой, казалась одновременно и удивительно откровенной, и странно неполной. Она подняла взгляд на писателя, который сидел теперь, откинувшись на спинку кресла, с лицом человека, заново пережившего давнюю травму.

– И чем все закончилось? – спросила наконец. – Что было дальше?

Леонид усмехнулся – не весело, а как-то болезненно. Молча потянулся к бутылке с самогоном, наполнил стакан до краёв и выпил залпом, не поморщившись. Терпкая жидкость обожгла горло, но он даже не заметил этого – внутренний огонь был сильнее.

– Дальше, – повторил задумчиво. – Это были самые счастливые два дня в моей жизни. И самые разрушительные.

Полётов прикрыл глаза, и Марине показалось, что его лицо на мгновение помолодело.

– Мы почти не вставали с постели, – начал Леонид тихим, почти отстранённым голосом. – Я помню утренний свет. Он просачивался сквозь тюлевые занавески моей комнаты, ложился полосами на пол, на стены с её фотографиями. Она смеялась над этим – говорила, что меня окружает целый отряд Елен Павлиновых, и все они смотрят на нас.

Леонид говорил медленно, и Марина буквально видела, как в его зрачках отражается то далёкое утро, которое он всё ещё хранил в памяти со всей точностью деталей, запахов и ощущений.

***

Они проснулись почти одновременно. Лёнька открыл глаза первым и несколько минут просто лежал неподвижно, боясь пошевелиться. Елена спала, прижавшись к нему спиной, а её волосы разметались по подушке, пока тело под тонкой простынёй вздымалось в такт спокойному дыханию. Он боялся поверить, что всё это не сон, что она действительно здесь, в его постели, в его комнате, пропитанной её запахами – не только духов, но и чего-то ещё, глубоко интимного, настоящего.

Солнце уже поднялось достаточно высоко, и сквозь тонкие занавески пробивались яркие лучи, создавая на полу причудливый узор. В этом утреннем свете Елена казалась почти сказочным существом – тонкая шея, острые лопатки, изгиб бедра под простынёй. Дышала так спокойно, так умиротворённо.

Лёнька осторожно приподнялся на локте, всё ещё не веря в реальность происходящего. Его взгляд скользнул по стенам комнаты – десятки Елен Павлиновых смотрели на него с фотографий, но теперь это казалось почти комичным. Настоящая Елена лежала рядом, тёплая, живая, со следами его поцелуев на шее и плечах.

Пошевелилась и открыла глаза. Несколько секунд смотрела на него, словно не узнавая, потом улыбнулась – сонно, по-домашнему.

– Доброе утро, мой мальчик, – сказала хрипловатым со сна голосом.

Её рука выскользнула из-под простыни, коснулась его щеки. Нежное, почти материнское движение, но глаза смотрели иначе – с тем особым выражением, которое Лёнька уже начал узнавать. Взгляд женщины, которая знает, чего хочет.

– Я думал, ты исчезнешь к утру, – признался, осмелев настолько, чтобы провести пальцем по линии её ключицы. – Как в сказке.

Елена засмеялась. Смех её был настоящим – не тот идеально мелодичный, который слышался с экранов, а живой, с лёгкой хрипотцой, с неожиданными переливами.

– Я похожа на сказку? – спросила с лёгкой иронией. – В мои годы, с утра, без макияжа?

Лёнька серьёзно посмотрел на неё. На её лице действительно не было ни следа косметики, а в уголках глаз виднелись тонкие морщинки, которые обычно прятались под слоем грима. Но в этот момент она казалась ему не просто красивой – божественной.

– Ты прекрасна, – сказал, удивляясь собственной смелости. – Настоящая. Живая.

Улыбнулась и притянула его к себе.

– Иди сюда, мой сладкий мальчик, – прошептала, и в этот раз в её голосе не было материнской нежности – только желание, глубокое и настойчивое.

Её губы нашли его, и Лёнька с удивлением обнаружил, что после ночи желание не угасло, а наоборот, стало острее, яснее. Теперь он уже знал, как двигаться, как касаться, чтобы вызвать у неё тихий вздох удовольствия. Её тело, которое вчера казалось таким загадочным, теперь стало почти знакомым.

Простыня соскользнула, открывая её грудь – совсем не такую, какой он представлял её в своих фантазиях, а настоящую, живую, с мягкими складочками под ней, с россыпью веснушек на коже, с сосками, которые мгновенно напряглись от прохладного утреннего воздуха. Лёнька наклонился и поцеловал один из них, вызвав у Елены тихий стон. Почувствовал, как её пальцы впились в его волосы, чуть надавливая, направляя.

– Вот так, – шепнула. – Не спеши.

Этим утром всё было иначе, чем ночью. Торопливость и неловкость уступили место медленному, почти ленивому исследованию. Солнечные лучи ползли по полу, освещая их переплетённые тела. В какой-то момент Лёнька встал, подошёл к проигрывателю и поставил пластинку – одну из тех, что стояли на полке с пометкой «Е.П.». Голос Елены Павлиновой наполнил комнату, мягко обволакивая их: настоящая, обнажённая, в его постели – и её же голос с винила, поющий о любви.

Елена приподнялась на локтях, прислушиваясь.

– Боже, какая пошлость, – засмеялась. – Я всегда ненавидела эту песню.

– Правда? – удивился Лёнька. – Но она была такой популярной.

– Именно поэтому, – покачала головой. – Её крутили по радио месяцами. Я сто раз пожалела, что согласилась её записать.

Протянула руку, и Лёнька опустился рядом с ней на постель. Её пальцы скользнули по его груди, спустились к животу, и замерли.

– А знаешь, что я никогда не ненавидела? – спросила с лукавой улыбкой.

Не дожидаясь ответа, наклонилась и провела языком по его коже, вызвав волну мурашек. Лёнька задержал дыхание, чувствуя, как её губы опускаются всё ниже. В этот момент он был благодарен за то, что бабушка в санатории, за толстые стены старого дома, за то, что никто не может их услышать.

Минуты превращались в часы. Они выбирались из постели только по необходимости: чтобы принять душ, перекусить на скорую руку или сменить пластинку. Потом снова возвращались под простыни, которые давно пропитались запахом их тел, запахом близости.

К вечеру Лёнька почувствовал странную перемену. Робость и неуверенность сменились чем-то новым – почти дерзостью. Он больше не ждал указаний, не боялся сделать что-то не так. Его руки сами находили путь к тем местам на её теле, прикосновение к которым заставляло Елену вздрагивать от удовольствия. Его губы стали увереннее, движения – смелее.

– Ты быстро учишься, – сказала Елена, когда они лежали, восстанавливая дыхание. – Хотя этому нельзя научить, с этим нужно родиться.

Её слова наполнили его гордостью. Теперь, глядя на следы своих пальцев на её бёдрах, на красные отметины, оставленные его губами на её шее и груди, Лёнька чувствовал себя иначе. Не фанатом, не поклонником, а мужчиной. Равным.