Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

Я не видел Вас пять лет, но не посмел просить Вас принять меня по такому мелкому вопросу, а потому и обращаюсь с этим письмом.

Сейчас я нахожусь в Москве и ожидаю Вашего решения».

Сталин не выпустит его и здесь можно было бы усмотреть реакцию на шолоховский отказ взять в управление писательский союз. Но на самом деле ситуация была ещё сложней. В прошлом, 1946 году Нобелевский комитет сделал выбор не в пользу Шолохова – премию получил Герман Гессе. Шолохов хотел поехать именно в Швецию, чтоб усилить свои позиции и напомнить кто здесь кто. Он не забыл, как его встречали там до войны, и был уверен, что и в этот раз реакция прессы и читательский интерес к нему будут огромны.

Сталин догадался об этом. Он тоже считал, что после того, как в 1933 году Нобелевскую премию получил Иван Бунин, этой награды заслуживает советский писатель, и Шолохов – первый претендент.

Но советскому писателю не следует суетиться.

В 1947 году Шолохова даже не выдвигали, намереваясь проработать эту ситуацию в следующем году. Дадут премию – тогда и отпустим: примерно так мог рассуждать Сталин, но объяснять это Шолохову не стал: зачем?

Шолохова будут последовательно выдвигать на Нобелевскую премию в 1948, 1949 и 1950 годах.

Сталин считал статус литературы – статусом страны. И если говорить о его отношении к Шолохову после войны – то измерять его надо именно этим: пробивая ему премию, он желал придать имени писателя абсолютный мировой вес. И, конечно же, по-прежнему ждал нового его романа.

Но Шолохов был в раздрае, да и времени на работу уже привычно не хватало. Побывавший у него в Вёшенской под конец осени корреспондент увидел знакомую картину: «Шолохова то и дело отвлекают посетители. Они входят в комнату запросто, как сосед к соседу, и нужно признать, что эти посещения отнимают у писателя немало времени. Вот пришла казачка, она долго о чем-то советовалась с хозяином; потом явился слепой старик с поводырем за советом по поводу раздела своего имущества между детьми. У Шолохова нет и никогда не было секретаря, если не считать жены, Марии Петровны, которая помогает ему переписывать рукописи на машинке. Шолохов все делает сам…»

«В комнату вбегает жена писателя.

– Скорее! Скорее! – кричит Мария Петровна. – Бери ружьё!..

Шолохов мгновенно забывает о собеседнике и, схватив ружьё, выбегает вслед за женой… Когда недоумевающий гость выходит на крыльцо, его оглушает выстрел. Шолохов стреляет в пролетающую над его домом стаю гусей. Подраненный гусь отделяется от стаи и планирует прямо во двор, на плотников, строящих новый дом Шолохова. Но оказывается, гусь падает в Дон. Шолохов сбегает вниз, к реке. Без шапки, без верхней одежды, Шолохов ладонями вычерпывает воду из лодки и, захватив собаку, уплывает за добычей».

Хоть на середине реки посетителей не будет.

В ноябре 1947-го заболевший туберкулёзом Андрей Платонов трогательно и даже чуть униженно писал Шолохову: «У меня есть несколько вопросов к тебе. Если бы удалось их решить, я бы, может быть, встал на ноги и избавился от своей болезни. Вопросы эти простые, но для меня, для моих сил, неразрешимые. Изложить их в письме долго и трудно. А увидеться с тобой нет возможности, как я ни желаю этого.

Один из вопросов – и самый главный – это организация дела издания русского эпоса. Ты сам понимаешь, что это значит. Оно имеет общенациональное значение. Без тебя мы этого дела не вытянем, с тобою оно пошло бы легко.

Я пишу тебе это письмо потому, что мне уже совестно тебе звонить и внезапно отрывать от работы. Я тебя ожидал вчера весь день, но видно у тебя совсем нет времени».

Из дня сегодняшнего может показаться, что влиятельный, всепризнанный Шолохов едва различал платоновский голос, едва удостаивая его вниманием…

Но как это было тогда, в те дни?

Вот несколько шолоховских писем той поры.

Первому секретарю Подтёлковского райкома партии Сталинградской области Дмитрию Ефремову: «Предъявитель этого письма колхозник к-за “Красный Октябрь” Косорогов П. И. страдает язвой двенадцатиперстной кишки. Ему необходимо сделать операцию, для этого его направляют в Серафимович, но было бы желательно направить его в Сталинград. Если это возможно, – пусть райисполком или райздрав пошлют его к квалифицированному хирургу.

И второе: директор Букановской МТС, видимо, рассказывал о происшествии на Хопре. Рыбу у этих мерзавцев, занимающихся хищничеством, забрали, но, мне думается, необходимо привлечь их к судебной ответственности. В свете последнего Указа ВС о борьбе с хищениями пусть ваш нарсудья пришлепает им, как полагается. А я со своей стороны думаю, будучи в Москве… поставить перед Совмином РСФСР вопрос об упорядочении работ на Дону по углублению русла и о запрещении водникам заниматься подрывными работами, которые пользы не приносят, а вред – огромный. Рыбу-то в Дону всю перевели и, если так будет идти и дальше, то переведут остальную».

Снова Ефремову: «Гр-ка ст. Букановской, колхозница Яцыненко А. К. осуждена нарсудом за нехватку трудодней на 6 м-цев принудработ при колхозе. Суд не учел того обстоятельства, что Яцыненко больна и по состоянию здоровья врачом освобождена от тяжелых работ (на что имеется справка у Яцыненко). На легких работах большого количества трудодней не заработаешь, как известно. А отбывание принудработ лишит Яцыненко прожиточного минимума, т. к. она одинока и живёт одна.

Ходатайствую о пересмотре этого дела и прошу Вашего вмешательства.

Мне все никак не удается побывать у вас. Но все же по возвращении из Москвы надеюсь, хоть ненадолго, забежать в Слащевскую».

Редактору газеты «Красный сокол» Андрею Выпряжкину: «Как к станичнику, обращаюсь к Вам с просьбой: не поможете ли Вы найти хотя бы временную работу т. Жукову, недавно демобилизовавшемуся из армии, в в<ашей> газете или ещё где-либо?

Он работает над киносценарием и крайне нуждается в том, чтобы как-то перебиться с деньгами до окончания своей работы.

Прошу принять его и, по возможности, помочь.

Мой телефон Г-1-59-61».

И так далее, и тому подобное. И это – сохранившиеся письма, а сколько ещё утерянных.

Всё от руки пишет, сам. И каждую эту историю предваряет одна или несколько личных встреч с просителями и пострадавшими.

А сколько ещё частных разговоров, походов в кабинеты, звонков!

…С Платоновым они вскоре встретились.

Зимой Шолохов пишет большой очерк «Слово о Родине». Его попросил Жданов, и он сделал эту работу, потому что считал её необходимой. Очерк был опубликован в газете «Правда» 23 и 24 января 1948 года и следом выпущен отдельной книжечкой в серии «Библиотека “Огонёк”».

Посыл его был продиктован поведением американцев: «Самый хищный в настоящее время американский империализм по-паучьи особенно мерзостно раздулся после второй мировой войны… Чтобы отвлечь внимание этих масс от положения в своей стране… американские империалисты ищут своего спасения в войне».

Впрочем, не это там было главным, а как всегда в шолоховском случае – картины донской жизни, разговоры колхозников, авторские воспоминания и наблюдения. Совершенно неожиданно в очерк были вплетены весьма пространные рассуждения шолоховского собеседника – пожилого казака – о… женщинах. По объёму они занимают место куда большее, чем вопрос американского империализма.

Понятно, что Шолохов озадачен и даже взбешён таким подлым поведением недавнего союзника, но рассуждать о женщине – явно интереснее. И вот старик рассказывает ему, как впервые увидел свою невесту: «Глянул нечаянно на её зубы и опять обмер: зубы у неё белые-пребелые, прямо кипенные, один к другому слитые, вострые, и полон рот их у неё как у волка-переярка. “Ну, вот это, – думаю, – попался я! Такими зубами смело можно телка-летошника разорвать, а что же со мной будет, когда женюсь? В случае какого семейного неудовольствия руками она со мной не совладает – мелковаты у неё, ручонки для драки, – а, не дай бог, пустит зубы в дело, – и полетит с меня кожа клочьями! Она же из моей шкуры легочко может ремней на две шлеи надрать”.