Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

И то ли с испугу, то ли со злости, но только язык у меня стал ворочаться, и я говорю: “Гляди, девка, ныне ты смеёшься, а выйдешь за меня – как бы плакать не пришлось”. А она мне в ответ: “Слепой сказал – поглядим. Это ещё неизвестно, кто от кого будет плакать!”

На том и сошлись. И ты думаешь, зубами она надо мной власть взяла? Как бы не так!

Нет, зубы она об меня не тупила, не попустил господь. У неё – даром, что старуха, – и сейчас их полон рот, и вишнёвые камушки она, проклятая, щёлкает, будто подсолнуховые семечки грызёт. Маленькими руками она власть захватила! Год от году потихонечку брала надо мной верх, а теперь я, может, и взноровился бы, да поздно, приобык к хомуту, притерпелся к беде, как паршивая лошадёнка к коросте. В пьяном виде – я смирный человек, в трезвом – ещё смирнее, вот она, вражина, и руководствует надо мною, как ей вздумается.

Иной раз в праздник соберёмся мы, пожилые казаки, ну, выпьем на складчину по литре на брата, про старое вспомянем, кто где служил, кто с кем воевал, песни заиграем… Но ведь как жеребёнку на лугу ни взбрыкивать, а придёт время и к матке бежать. Прийду домой на голенищах или вроде этого, а жена уже в дверях ждёт и сковородник, как ружьё, на изготовке держит. Это, конечно, длинная музыка про всё рассказывать, это даже неинтересно объяснять… Одно скажу: научила она меня спиной двери отворять, тут уж нечего греха таить. Какой бы выпитый ни был, а как только дойду до сенцов, сейчас же подаю сам себе команду: “Стоп, Игнат Прокофьевич, налево кру-у-гом!” Поворачиваюсь задом и таким путём вхожу в хату. Так оно получается надёжнее, меньше урону несу… Утром проснусь, спина болит, будто на ней горох молотили, возле меня стоит миска с капустным рассолом, а жены нету. С похмелья я, может, и сорвал бы на ней злость, да её до вечера сам чёрт с фонарём не сыщет. Ну, а к вечеру сердце у меня, конечно, перегорит, тут и она является, сладко так поглядывает: “Здорово, Игнат Прокофьевич, как живёшь-можешь?” – “Живу, слава богу, – говорю ей, – да жалко, что мне ты с утра не попалась, проклятая, я бы из тебя щепок на растопку натесал!”

Она всё упрашивает меня, чтобы я дубовый держак на сковородник сделал, но я тоже себе на уме: деревцо на держак выбираю самое что ни есть трухлявое и тоночко его обстругиваю, лишь бы сковороду держал, не ломался. Так и живём помаленьку…»

Шолохов и прежде позволял себе, а вернее – своим персонажам – весьма оригинальные рассуждения в том же духе. В «Тихом Доне» Прохор Зыков говорит: «Я зараз так думаю, что нету на белом свете ничего хуже баб! Это – такое крапивное семя… это, братец ты мой, у Бога самая плохая выдумка – бабы! Я бы их, чертей вредных, всех до одной перевёл, чтобы они и не маячили на свете!»

В «Поднятой целине» монолог о женщинах Макара Нагульнова: «Баба для нас, как мёд для жадной мухи. До разу влипнешь. Я на себе это испытал, категорически знаю! Бывало, садишься вечером почитать, развитие себе сделать, а жена спать ложится. Ты почитаешь трошки, ляжешь, а она задом к тебе. И вот становится обидно за такое её положение, и либо зачнешь ругаться с ней, либо молчаком куришь и злобствуешь, а сну нету. Не доспишь, а утром с тяжёлой головой какое-нибудь политически неправильное дело сделаешь. Это – спытанное дело! А у кого ишо дети пойдут, энтот для партии вовзят погибший человек. Он тебе в момент научится дитёнка пестовать, к запаху его молочному приобыкнет и – готов, спёкся! Из него и боец плохой и работник чоховый. В царское время я молодых казаков обучал и нагляделся: как парень, так он с лица весёлый, понятливый, а как от молодой жены в полк пришёл, так он в момент от тоски одеревенеет и становится пенёк пеньком. Бестолочь из него лезет, ничего ему не втолкуешь. Ты ему про устав службы, а у него глаза как пуговицы. Он, сволочуга, кубыть и на тебя глядит, а на самом деле зрачок у него повёрнутый самому себе в нутро, и он, гад, жёнушку свою видит…»

В «Они сражались за Родину» тему продолжает Иван Звягинцев: «Женщины, скажу я тебе откровенно, – самый невероятный народ. Иная в три узла завяжется, а своего достигнет.

Ужасно ушлое животное женщина, я, брат, их знаю!»

Откуда это интонация, где мы с ней встречались?

Да в давнем шолоховском письме к Сталину: «Вы дали мне тогда бутылку коньяку. Жена отобрала её у меня и твёрдо заявила: “Это – память, и пить нельзя!” Я потратил на уговоры уйму времени и красноречия. Я говорил, что бутылку могут случайно разбить, что содержимое её со временем прокиснет, чего только не говорил! С отвратительным упрямством, присущим, вероятно, всем женщинам, она твердила: “Нет! Нет и нет!”»

Во всех случаях – смысловая перекличка, одно и то же ироническое авторское понижение, достигаемое в том числе за счёт нарочито простонародной лексики. Но в случае с публикацией в «Правде» возникает почти явственное ощущение передаваемого Шолоховым привета.

Кому он мог его передать? Супруге, кому же.

Мария Петровна, душа моя, может, я и «приобык к хомуту», как тот старик – но меру ты всё-таки знай.

И – то ли жена не догадалась, что послание – ей. То ли догадалась – но не вняла.

Пока Шолоховы жили в Москве, у Саши Шолохова, сына писателя, завязалась дружба с Виолеттой Юговой – дочерью одного из руководителей компартии и министра иностранных дел Болгарии Антона Югова. Они вместе учились в Тимирязевской академии.

В феврале 1948-го Виолетта приехала погостить в станице Вёшенской уже в статусе невесты. Назревал династический брак между двумя знаменитейшими коммунистами. Будущий свёкор, вспоминала Виолетта, всегда имел отличное настроение – даже заподозрить, что писатель болеет или у него случается хандра, было нельзя.

Между тем с 1946 года Шолохов находился под наблюдением врачей Кремлёвской больницы и постоянно подлечивался: давали о себе знать контузия, нервные перегрузки, безжалостное обращение со здоровьем. Привычка переносить простуду на ногах и травить любую заразу алкоголем даром не прошла.

Ставшему близким товарищем Ермолинскому, у которого режим ссылки ослабел настолько, что он периодически сбегал из Казахастана, Шолохов только в марте дважды докладывал о своём здоровье. 10 марта констатировал: «Сильно болен». Спустя две с лишним недели, 27 марта, телеграфировал: «30 приедут врачи Ростова зависимости их решения либо выеду Москву, либо ты приедешь Вешёнскую».

В том году в письме всё тому же Ермолинскому Шолохов впервые заговорит о возрасте: «…что-то мне под старость кажется, что хороших, милых и простых людей мало стало». Впрочем, там же увещевал: «Давай не будем грустить о чужих, безвозвратно утраченных штанах и жилетках! Чёрт с ними! В конце концов дело не в штанах и не в жилетках, а в том, что есть в штанах, и что – под жилеткой. Надеюсь, что ты разделяешь эту мою немудрую “философскую концепцию”?»

Ермолинский, как мы помним, в своё время был ближайшим человеком для Михаила Булгакова, а теперь вот стал шолоховским собеседником.

Скорая свадьба сына и долгожданный заезд в новый дом совпали с началом другой огромной истории, которая, при желании, потянула бы на целую книгу. Но едва ли Шолохов даже задумывался о таких сочинениях.

С 25 мая по 10 июня он был в Москве: снова лечился. Тогда всё и завертелось. Он встретил её в Кремлёвской больнице, где проходил очередное обследование. Она шла по коридору. В её руках был томик «Поднятой целины».

Она была очень красива.

Ей было всего 18.

Её звали Лиля, Лиличка. Как у Маяковского, которого он когда-то любил. Фамилия – Степанова. Как у актрисы, жены Фадеева.

Лилия Ивановна Степанова.

Она была наполовину украинка, наполовину татарка – почти как он.

Для женщины – замесь особая, зазывная: хотя в той скромнице с первого взгляда такое было не предугадать.

Мама её работала здесь же, в хозяйственном отделе Кремлёвской больницы.

Лиля, конечно же, его узнала.

Шолохов, конечно же, с ней заговорил. Сердце его замерло от восхищения.