Глава XXIII. Поход 1806 года
Возвратившись из Пона в Париж, я увидела, что многое переменилось. Важное событие придало другое направление делам в Европе: умер Фокс. После смерти Питта он был премьер-министром Великобритании и смотрел на дела иначе, чем ученый его соперник, а с самого начала Французской революции — на действия Сент-Джеймского кабинета. Тогда он считался одним из лучших ораторов в парламенте, и все речи его доказывают, что он не был одержим идеей и думал только о пользе своей страны и человечества по отношению к остальной Европе. Он противился войне, иначе смотрел на Французскую революцию и утверждал, что надобно не воевать против нее, а предоставить ее собственному течению. Соглашаясь с мнением знаменитого публициста Берка, он оставался убежденным, что это огромное событие должно оказать большое влияние на Европу и даже на весь мир. Но он думал, что лучшее средство предупредить пагубные следствия революции — дать ей свободный ход и направить к возможно благой цели. «Стремительный поток не опустошит полей, когда выкопают для него русло», — сказал он в парламенте 24 января 1793 года.
Фокс был, может статься, менее глубок, менее искусен в управлении делами, нежели Питт, но у него был не менее изощренный ум, чем у его предшественника. Говорю здесь о человеке частном, а не государственном, потому что как личность Фокс был гораздо прямодушнее и откровеннее Питта. Питт часто бывал коварен; у Фокса же вырывались те счастливые слова, которые увлекают массы.
Фокс хотел восстановить согласие между Францией и Англией, хотел от чистого сердца, и это доказывают переговоры, начатые им. Смерть его разрушила все. Переговоры кончились ничем, и дух Питта занял место в британском кабинете. Это был важный момент для Европы.
В это время смогли судить об обширности намерений Наполеона: случай был, по-видимому, не важен, но показывал, до какой степени хотел этот человек воздействовать всеми средствами на своих северных соседей. Я говорю об усыновлении, так сказать, иудейского народа. Главные раввины уже собрались в прошлом июле для написания своей петиции к императору. Они хотели просить, чтобы единоверцы их были допущены к гражданским и политическим правам, но только с некоторыми изменениями. Великий синедрион собрался, и Наполеон принял под особенное свое покровительство этот народ, справедливо отвергаемый всеми и наказываемый в тысячном поколении своем за убийство Сына Божия.
Император выказал большую находчивость, покровительствуя евреям. Он знал, что в Польше, России, Богемии и Венгрии существуют целые поселения этих людей и их сердца, отягощенные несчастьем и корыстолюбием, с восторгом станут приветствовать человека, который указал им их достойное будущее. Предвидение Наполеона исполнилось. Все последователи Моисеева закона в России, Германии и особенно Польше (а известно, что их там очень много) предались ему телом и душой, и он получил помощников даже в тех местах, где не могли бы подозревать их даже самые преданные его приверженцы.
Горизонт омрачался с каждым днем.
Однажды вечером Жюно возвратился из Сен-Клу с чрезвычайно серьезным выражением лица. Его пригласили на охоту с императором, но время, назначенное для отстрела зайцев, было употреблено на разговоры о том, как лучше убивать людей. В Иллирии шли сражения. Генерал Мармон одержал победу близ Рагузы и разбил корпус возмутившихся черногорцев. Война стала неизбежной, и я видела, как Жюно печалится, что, занимая почетное место в Париже, не может участвовать в походе. Император в первый раз не брал его с собой, и, сколько я ни старалась успокоить встревоженные его чувства, мне не удавалось преуспеть в этом или, по крайней мере, заставить его согласиться, что он может служить императору и не вынимая шпаги из ножен. В тот день, когда о войне стало известно, он десять раз хотел отказаться от места парижского губернатора и ехать в армию. Наконец я упросила его разобрать со мной и с самим собой законные обязанности его перед императором. Лишь тогда он убедился, что в том еще неверном положении, в каком находилась Империя, вернейшие друзья должны беспрекословно служить Наполеону, а не быть эгоистами и ехать в армию искать новой славы. Жюно всей душой принял эти слова. Он обещал мне более не жаловаться и скрывать свою тоску; и это была большая жертва.
В то время случилось происшествие, которое не произвело сильного впечатления в Европе, потому что другие важные события обращали на себя общее внимание; но оно имело непосредственное влияние на дела Испании, которые, в свою очередь, влияли на всю Европу; потому я не могу умолчать об этом происшествии. Наполеон записал его в своей памяти, и нельзя отрицать, что этот поступок Князя мира, может статься, был первою причиной действий императора в отношении Испании.
Дон Мануэль Годой, герцог Алькудия, Князь мира, лаская нас сладкими словами, питал при этом к Франции ненависть, скрытую и мстительную, к какой способны люди, являющиеся невольниками как своей слабости, так и превосходства ненавистного им человека. Они как будто не прощают вам, что вы гораздо выше их, а они так мелки перед вами. Мануэлито не любил Франции, ни ее славы, ни ее императора; но у этого императора были такие длинные руки, что дотрагиваться до него можно было только с большой осторожностью. Так что Князь мира сделал глупость, выпустив в октябре 1806 года красноречивую прокламацию, в которой призывал народ к оружию. Он говорил в ней об опасностях, о врагах, которых не хочет называть, о вероломствах, на которые укажет… Словом, эта прокламация есть произведение самой глупой и недальновидной политики.
Конечно, Князь мира хотел избавиться от влияния Франции, которое она уже имела на Испанию. Но в таком случае, для чего же было оставаться робким, покорным союзником? Минута показалась ему благоприятною: Франция, по его мнению, не могла выдержать четвертой коалиции и должна была пасть. Но Испания дурно выбрала время для своего освобождения, предполагая, что ее тогдашнее рабство, только лишь нравственное, было тягостнее того, которому подверглась она через два года и от которого освободилась лишь после опустошения своих полей, истребления городов и смерти сынов своих.
Знаю, что император, читая прокламацию Князя мира, не показал явно никакого неудовольствия; он даже сделал вид, что не принимает слова его на счет Франции или на свой. Он как будто разделял опасения со стороны Португалии и Англии; но, по правде сказать, я всегда полагала, что поступок Князя мира, столь же неискусный, сколь оскорбительный, послужил Наполеону причиной вступить в Испанию.
Минута отъезда императора настала слишком быстро, так что все изумились этому, а больше всех жители провинции. Неудовольствие выразилось на юге, но север оказался гораздо умнее. Император требовал строжайшей дисциплины во всех корпусах, которые проходили через северные департаменты. Таким образом, они только выиграли и ничего не теряли от этого необыкновенного перехода войск, между тем как южные области чувствовали войну только по тому, что народонаселение их уменьшалось, а налоги увеличивались.
Все письма, какие получала я из Лангедока и Бордо, были наполнены жалобами. Особенно Бордо после непродолжительной надежды, что переговоры с Англией приведут к счастливому следствию, вдруг увидел, что его вновь ожидает остановка всех дел и процветания. Я показывала эти письма Жюно; многие из них шли от таких искренних друзей, что мы не могли сомневаться в истинности их слов. После этого Жюно не мог равнодушно читать моих писем. Он сказал о них Дюроку, своему другу, настолько же преданному императору, насколько и своим ратным братьям. Его поразило общее выражение писем. Они были из Бордо, Тулузы, Монпелье, Байонны.
— Дай мне поступить по-своему, — сказал Дюрок Жюно. — Император должен видеть эти письма; одно из них писано женщиной, но, видно, у нее мужественная душа. Другие тоже сильны.
Дело в том, что тулузское письмо описывало довольно сильное волнение, которое началось в деревнях между Фуа и Памье по случаю конскрипции, а император ничего не знал об этом. Осведомились; происшествие оказалось справедливо.
