Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

— Боже мой! — воскликнула я. — Какое счастье жить в таком доме!

Жюно подошел ко мне, поглядел на меня, улыбаясь, и, взяв за руку, привел в гостиную. Это обширная комната, разделенная на три части колоннами, между которыми стоят статуи с канделябрами: в одном конце ее находится бильярд, в другом — музыкальная гостиная, в середине — приемная. Прежде тут была спальня герцога Орлеанского. Из всех трех комнат вид в парк, который доступен только для жителей замка. Эта часть парка устроена согласно самому простому плану: она составляет обширный луг, окаймленный речкою, на берегу которой располагается оранжерея, также выстроенная Увраром, и домик для свиданий. Направо и налево по выходе из замка идут две бесконечные аллеи. Вид из окон гостиной был удивительный, я не могла наглядеться на него.

— Нравится ли тебе этот замок и этот парк? — спросил наконец Жюно.

— Ах, это место волшебное!

— А что, если бы каким-нибудь волшебством ты сделалась его хозяйкой? Что сказала бы ты?

— Не знаю, потому что этого, конечно, не будет.

— А ты очень желала бы этого?

Я покраснела от одной мысли, что это возможно, и могла только глядеть на Жюно с выражением, которое, конечно, понравилось ему, потому что он схватил меня, обнял и промолвил:

— Он твой!

В жизни бывают горькие часы, и, конечно, я могу подтвердить это больше, нежели кто другой, но бывают минуты мимолетные, но столь яркие, незабываемые, которые дают счастья на целую жизнь…

Моя свекровь была тогда в Париже. Она приехала увидеть своего милого сына, минуты его славы. Добрая мать! Как она была счастлива моею радостью в тот день, счастлива всем окружавшим ее и даже воздухом, которым дышала.

— Я желала бы провести остаток моей жизни с вами, здесь, — сказала она мне в тот же вечер. Увы, желание ее скоро исполнилось!

Мы поселились в Ренси. Жюно удобно было ездить в Париж и возвращаться обедать. Что касается меня, я была самой счастливой из женщин, когда поселилась там.

Четвертая коалиция, на сей раз без участия Австрии, образовалась и объявила об этом. Император отправился из Парижа в конце сентября, приехал 6 или 7 октября в Бомберг и тотчас выступил против короля Пруссии, который встревожился из-за движения французских войск в Германии и привел свои в оборонительное состояние с удивительной быстротой.

Принц Людвиг Прусский имел большое влияние на события 1806 года и после на события 1807 года. А потому весьма важно познакомить с этим лицом тех, кто мог иметь о нем мнение ошибочное, потому что император был пристрастен.

Принц Людвиг был прекрасен, и ему были признательны уже за то, что он был красивый, умный, любезный человек, лучше многих европейских принцев, даже в сравнении с принцем Уэльским, который, впрочем, долго пользовался незаслуженной славой.

Воспитание Людвига можно было бы назвать совершенным, если бы, к несчастью, он получил его не в ту эпоху, когда общее ниспровержение идей и нравственных правил делало бесполезным все. Советы, предупреждения, правила — все было напрасно для человека в возрасте принца Людвига, когда мир сотрясало повсеместное падение нравственности, религии, добродетели. Единственная добрая мысль, которую вынес он из этого крушения, была собственная решимость его сделаться человеком ученым и искусным. Добро не казалось ему столько же необходимым, и он нимало не заботился о нем, а наставники и друзья не думали противоречить ему, потому что он был принцем.

Зато все, что человек может выучить и узнать, он выучил и узнал. Он хотел проникнуть в самые отвлеченные науки, обладать всеми дарованиями, приобрести самые разнообразные сведения и преуспел во всем. Я видела письма его, написанные по-французски: только Гамильтон и мадам Севинье могли бы написать их так.

Принц сделался не республиканцем, что, по крайней мере, можно было бы понять и объяснить, а отчаянным демагогом. Но он не был злым от рождения, он был только неосторожен; а неосторожность всегда ведет к несправедливости и к излишествам. Он утешал себя в ложном своем положении при берлинском дворе частыми поездками в Гамбург. Об этих путешествиях имеются подробности, которых не может описать скромное перо, но которые очень любопытны своей оригинальностью. Впрочем, он был человек с самыми высокими способностями. Он имел такие отличные дарования, что величайшие художники в Европе не смели состязаться с ним. [Композитор] Дюссек уверял меня, что Людвиг был гораздо искуснее его в импровизации. За несколько дней до сражения под Заальфельдом, где несчастный принц погиб, он был в одном загородном доме с госпожою Лихтенау, которую, как известно, любил искренно, и играл на фортепиано так, сказывал мне Дюссек, что ему не случалось слышать ничего подобного.

Принц, как мне кажется, угнетенный личным несчастьем, уже не имел той уверенности, которая заставляла бы его думать о победе. Он сражался против дивизии генерала Сюше, принадлежавшей к корпусу Ланна, и руководил авангардом в корпусе князя Гогенлоэ. Смерть его не отличалась от смерти последнего гусара под его началом, и следствием ее стало поражение прусской пехоты, потеря тридцати пушек и тысячи человек пленных, доставшихся французам [172].

Жюно был в отчаянии, что не мог следовать за императором в этот поход, и хотел, по крайней мере, наблюдать путь его, быстрый и славный. Он разложил карты Германии в библиотеке замка Ренси и в своем парижском кабинете, чтобы по получении каждого бюллетеня тотчас оказываться рядом, хоть мысленно, с тем, кого так любил. Красные и голубые булавки украсили собой карты, и все вечера проходили почти единственно в том, что он следовал за императором и армиями французскими и прусскими по карте. Сон его часто смущала мысль, что он далеко от императора и опасность может приблизиться к нему, как будто один он мог рассеять ее!

Здесь, кстати, говорят о том могучем волшебстве, которым очаровывал Наполеон офицеров и генералов, окружавших его с давних лет; я назову здесь этих людей, с некоторыми исключениями: это Дюрок, Жюно, Бессьер, Ланн, Рапп, Лемарруа, Арриги, Лакюэ, Ровиго, Евгений, Каффарелли, к ним прибавлю Бертье и Мармона. О последних говорили много худого. Но я думаю, что один из них невиновен, а другой пребывал только в заблуждении. Но каково бы ни было их поведение после, они долго были в числе приверженцев императора, и именно в ту эпоху, о которой говорю я сейчас.

Власть Наполеона над людьми, власть столь решительная, началась гораздо раньше времени его величия. Так, Жюно любил его и готов был поделиться с ним последним куском хлеба, пролить за него свою кровь. Я думаю, что волшебство его слова, яркого, живого, сильного и вместе точного, много способствовало этому. Жюно рассказывал мне один случай, свидетелем которого стал в Италии, незадолго до Кампо-Формийского договора. Сражение с неприятелем выдалось жаркое, день уже склонялся к вечеру. Один пехотный батальон, пробыв целый день в огне, проявил неосторожность и к вечеру был окружен австрийским полком. Увидев неприятеля, солдаты наши, измученные усталостью, дрогнули и побежали к резервному корпусу. Жюно, тогда адъютант главнокомандующего, ехал с каким-то приказанием в дивизию Массена.

— Как? — вскричал он, увидев бегство солдат, и, конечно, употребил при этом сильное словцо. — Вы бежите, а главнокомандующий надеется на вас! Я видел, как вы поступили, и сейчас скажу ему, что вы бежали.

Многие солдаты бросились к его лошади и закричали:

— Нет, нет! Вперед, вперед! Смерть немцам! Да здравствует республика!

Но гораздо большее число голосов воскликнули: «Да здравствует наш генерал!» И те люди, которые убегали от австрийцев, как чайки от бури, опять стали у дула пушек, чтобы остановить неприятеля, потому что им напомнили только имя Бонапарта.

Да, в этом человеке, даже в самых мелких подробностях его жизни, было чудное, властительное могущество над душами. Особенно все, кто получил близ него огненное крещение, как называл он это сам, были преданы ему телом и душой, точно как последователи Магомета голосу своего пророка. И совсем не блеск трона ослеплял и привлекал его сеидов. Даже когда голос его шел уже не с высоты трона, где казался он в громовом облаке, чело их так же склонялось перед его именем. И солдаты всех стран, жители разных широт, кто только мог видеть и слышать его, сохраняли это волшебное удивление, которое служило ему вместо алтаря. Но те, кто любил его всегда, остались в преданности ему и в обожании восторженном, благоговейном. Я не укажу на доказательство, часто, слишком часто приводимое в пример: преданность последовавших за ним на остров Святой Елены…