Можно было думать, что Аустерлицкий поход своими последствиями остановит всякое новое нападение на нас; но, видно, солнце нашей славы беспрерывно поражает неприятелей, которые рождаются от этого солнца хоть бы для того, чтобы на минуту поднять свою голову. Мы удивляемся Фридриху Великому как полководцу и как королю-философу, но дух его страны решительно переменился. Саксония поступила благоразумнее. Они, конечно, были уверены в союзе с Россией; я думал об этом с первых поступков Пруссии. Я известил Его Величество, потому что неприятели наши действовали скрытно: я удостоверился в этом, поговорив с одним офицером, который женат в Берлине и приезжал иногда по торговым делам в Париж. Он служил во втором батальоне Кот-д’Ор и был взят в плен при Лонгви, где так искрошили мне голову. Этот человек остался французом в сердце своем, хоть и женился на уроженке Берлина; не потому ли, что она старше его пятнадцатью годами? Он сказывал мне еще в августе обо всем, что говорилось и думалось в Берлине. Я предупредил об этом императора; помню, он улыбался; конечно, он знал или предвидел все.
До какой степени гений этого человека не засыпает никогда и не может быть захвачен врасплох, показывает уже одно то, что после Аустерлицкого похода французские войска остались не только в Германии, но и заняли владения новых наших союзников, в которых, может быть, мы не были уверены. Это имело два следствия, равно полезные: одно, что мы были на месте, когда двинулась саксоно-прусская армия, другое — что мы удержали новых друзей своих на военной ноге. От них и не требовали больше. Надобно было только, чтобы они шли с нами, а для этого наш барабан звучал достаточно сильно.
Что касается земель, которые сначала отреклись от покровительства Франции, например города Ганзы, герцогства Мекленбургское и Гессенское, они во власти Наполеона и как бы завоеваны им. Пруссия подала Европе замечательный пример гордости: она все еще почитала себя во временах Фридриха! Она достигла высокого положения между военными державами в сонме европейских государств; но вся значительность ее заключалась в тени ее героя, потому что Фридрих был великий человек. Она достигла этого возвышения постепенно и теперь вдруг отодвинута дальше, нежели была при курфюрсте Бранденбургском до завоевания Силезии. В шестнадцать дней наши солдаты прошли леса, горы, стремнины Франконии, переправились через Заале, через Эльбу и вступили в Берлин. Эта минута в жизни Европы будет считаться легендарной в истории. Как можно поверить, что император Наполеон, выехавший из Парижа в конце сентября, будто перелетает Южную Франконию, Ашаффенбург, Бамберг, Байройт, Шлейц и дает в этом городе первое сражение, а еще только 9 октября! Тут большая армия составила три колонны: император управляет центром; у него пехота императорской гвардии, войско которой первое в мире по храбрости и его можно назвать, как стражей персидских царей, бессмертным. (Императорскую гвардию везли из Парижа на почтовых; гвардейская кавалерия находилась дальше и не могла следовать за нею.) Две другие колонны направились к Йене, описывая сходящуюся линию к той точке, на высоту которой должна была прийти колонна центра.
Императорская гвардия, вызванная по почте решить жребий великого вопроса, даже не имела надобности участвовать в Йенской битве: успех этой битвы так же невероятен, как истории о славных рыцарях, победителях исполинов, которые слышали мы в детстве. А я не с ним! А я не с ним!..»
Между тем Италия оставалась покорною на всем пространстве своем, несмотря на потрясения на севере Европы. Попытки на Адриатическом море не имели ни малейшего успеха. Что касается Франции, мы были тогда счастливы. Отбытие нескольких тысяч конскриптов, воспламененных желанием вписать свои имена в победные бюллетени армии, могло быть почитаемо несчастьем для государства только лицемерами. Я не защищаю эпохи следующей; но до нее мы были счастливы. Франция была спокойна, горда и исполнена надежд.
В то время как орлы наши возвышались над иноземными столицами, в столице Франции начинали возобновляться зимние удовольствия. Императрица Жозефина, проводив императора до Майнца, возвратилась в Париж и принимала в Тюильри со всем достоинством своего высокого сана. Великая герцогиня Бергская делала то же в Елисейском дворце. Архиканцлер принимал в своем дворце, и все министры следовали его примеру. Жюно как губернатор Парижа должен был также давать праздники и принимать императрицу. Я хотела сделать памятным свое жилище в Ренси и просила Жюно устроить в нем праздник для императрицы-матери, прежде чем пригласить кого-нибудь другого из императорской фамилии. Он согласился на это. Но когда я приехала к ней просить ее назначить день и тех, кого хотела она видеть вокруг себя, она отказалась от каких-либо празднеств. Она выразила желание приехать ко мне, но не иначе, как на завтрак, назвала тех особ, которые должны были съехаться туда, и, по особенной благосклонности, приехала довольно рано. После завтрака я велела приготовить коляски, и мы проехали по большому парку, императрица-мать видела огромные деревья, окружающие паровую машину, луг, внизу которого располагался псовый двор, и девственную часть, где находятся Шелльские ворота, и более веселую сторону, где деревня. Быстрый бег наших колясок часто заставлял оленей и диких коз скакать по самой роще, и это удивительно украшало ландшафт.
Императрица до тех пор не знала Ренси; он была восхищена им и благосклонно сказала, целуя меня, что для нее истинное наслаждение видеть меня счастливой обладательницей этого поместья.
Во время завтрака с императрицей-матерью произошел один случай, очень простой, но ставший приятным и трогательным в следующие дни. Моя свекровь, госпожа Жюно, жила с нами в Ренси. Я говорила ранее об этой редкостной женщине, я хвалила ее, но могла дать только неполное понятие о ее доброй, любящей душе, чистоте ее сердца и добродетели, соединенной с совершенною кротостью и снисходительностью. Словом, я опять нашла мать в матери отца моих детей, которых любила с нежностью. Но ее сын! Сын! О, с какой любовью глаза ее следовали за малейшим движением его! Как она вслушивалась в его слова, даже самые незначительные, и как он был хорош со своей старой матерью! Она, уже в преклонных летах, видела от него такое внимание, какое оказывал бы он юной дочери короля. Добрая мать с глубоким умилением наслаждалась этой нежностью своего сына. Она была очень счастлива, и такое счастье не могло быть продолжительно…
В тот день, когда императрица-мать приехала в Ренси на завтрак, я имела честь представить ей мою свекровь. Госпожа Летиция, добрая от природы, оказала особенную благосклонность матери Жюно, которого любила как одного из своих сыновей. Она посадила ее подле себя, разговаривала почти все с госпожою Жюно и завоевала ее совершенно. За завтраком моя свекровь сидела за столом рядом с графом Лавиллем, камергером императрицы-матери. Господин Лавилль, всегда удивительно вежливый, разговаривал с нею и старался занимать ее. Я с удовольствием видела ее лицо, спокойное и счастливое. Заметив, что она не ест и как будто беспокоится о чем-то, я послала к ней моего доверенного камердинера Иосифа, спросить, здорова ли она. Она тотчас взглянула на меня с тихой улыбкою, и глаза ее наполнились слезами, но знакомое мне движение головы показало, что я не должна беспокоиться. Моя золовка, госпожа Мальдан, которая сидела в некотором отдалении от нее, тотчас заметила волнение своей матери. Когда вышли из-за стола, я подошла к свекрови и спросила, отчего была она в волнении за завтраком.
— О, тут нет ничего, кроме того, что я счастлива! — отвечала она, и голос ее прервался, а глаза опять наполнились слезами.
— Но вы плачете, милая маменька!
— Да, плачу. Но от радости. От счастья. Когда я увидела себя за одним столом с императрицей-матерью, когда увидела подле нее мое дитя, моего милого сына, я сказала сама себе: в этом доме теперь две самые счастливые матери во Франции. И я заплакала! Мое сердце было так полно.
