Я тоже заплакала, слушая ее. Добрая, превосходная женщина!
Императрица-мать грела ноги подле камина, но подошла к нам, захотев узнать причину нашего волнения. Я тотчас сказала ей все. Она подозвала Жюно и, взяв его за руку, проговорила с неизъяснимою прелестью:
— Вы, может быть, не знаете, что Жюно так же и мой сын? Вы не знаете, что однажды он готов был погибнуть, чтобы спасти моего Наполеона? Но я напрасно сказала вам это, вы на меня рассердитесь.
— Ваше высочество! — вскричала моя свекровь. — Ах, нет! Я очень хорошо знаю любовь моего сына к императору: он отдаст свою жизнь за него. Мой сын любит вашего как брат.
Тут свекровь моя испугалась, не сказала ли лишнего, и взглянула на меня с беспокойством, но императрица-мать была так добра, так снисходительна и так чужда всякого этикета, что даже не заметила, о чем беспокоилась моя свекровь. Она взяла ее за руку со словами:
— Да, они любили тогда друг друга как братья. — Выйдя на каменное крыльцо, которое вело в парк, она прибавила: — Мой сын и ваш не только любили друг друга, как братья, но Жюно исполнял иногда и братские обязанности в отношении Бонапарта, а я знаю, что эта ваша материнская бережливость давала ему средства к столь благородным поступкам.
Жюно взял руку императрицы-матери и поцеловал ее с почтительной нежностью. Он всегда любил госпожу Летицию; но в то утро, когда она была так добра к нему в его собственном доме, она навеки освятила его нежную признательность к ней, и, провожая императрицу-мать в карету, он сказал ей это.
Вечером, за обедом, я заметила, что моя свекровь изменилась в лице. Я думала, что волнения этого дня утомили ее, но она не соглашалась, и я не смогла уложить ее спать раньше обыкновенного.
На другой день великая герцогиня Бергская должна была приехать к нам охотиться на серну. Погода стояла прекрасная, и хотя в конце октября холод уже давал себя чувствовать, небо было так лазурно, так чисто, а деревья еще так зелены…
Свекровь моя непременно хотела ехать на охоту и сказала мне смеясь:
— Я хочу этого для вас же: ведь вы не ездите верхом; так я буду вашей спутницей.
В самом деле, я тогда не умела ездить верхом, потому что муж мой не соглашался, чтобы я училась.
«Несчастный случай такого рода слишком ужасен для женщины, — говорил он мне всегда. — Я не могу решиться позволить тебе ездить верхом. Не хочу этого, или ты должна выучиться ездить по-мужски. В манеже у Пеллье ты будешь брать уроки; но только тогда, когда будешь уметь править лошадью и заставлять ее слушаться, насколько может женщина заставить слушаться зверя, который сильней ее. Тогда я соглашусь. Надобно уметь ездить верхом, как госпожа Гамелен, или не ездить вовсе, потому что женщины, которые поворачивают налево, когда галопируют правою ногой, не разбивают себе головы только по милости судьбы… О, ты никогда не будешь подражать им!»
Следствием этих милых страхов со стороны человека, который не знал страха сам, было то, что я долго не умела ездить на лошади. Ученье в манеже пугало меня, так что я предпочитала ездить на осле, что, однако, не помешало мне упасть в Поне, как я рассказывала.
Великая герцогиня Бергская приехала к нам на другой день. С нею были Адель Лагранж и господин Камбиз, совсем не царь царей и даже не царь шталмейстеров. С ними приехал и господин Монбретон, шталмейстер принцессы Боргезе, добрый, прекрасный человек, уважаемый и любимый всеми своими друзьями. Целое утро гонялись за оленем; потом обедали и вечером занимались музыкой. Я пела дуэт из «Камиллы» Фьораванти с Никола Изуаром, любезным артистом, которого видела я у себя часто и всегда с удовольствием. Не думаю, чтоб великая герцогиня радовалась, слушая меня и Николо, потому что у нее был самый фальшивый голос и вкус в музыке самый странный; но она любила говорить о музыке, и у нее даже бывали музыкальные вечера. (Зато как я счастлива, что помню один вечер, куда имела честь быть допущена, и слышала, как их императорские высочества принцесса Каролина и великий герцог Вюрцбургский пели итальянские ноктюрны и даже дуэты. Вот было что послушать!)
После этой охоты, на которую приезжала великая герцогиня, случился другой визит, гораздо более приятный для меня, потому что я уже предчувствовала, как пагубна будет чрезвычайная благосклонность великой герцогини для будущности Жюно. Увы, я не ошиблась! В этом можно найти причину его смерти…
Нас удостоила своим посещением императрица Жозефина. Она приехала провести большую часть дня в Ренси и была любезна со всеми, кто находился у нас. Моя свекровь была так счастлива, так радостно счастлива вниманием и матери и жены Наполеона! И с каким сердечным движением говорила она Жозефине, что Жюно любит императора больше всех. Императрица с чувством поцеловала ее говоря: «Я тоже люблю вас, хотя бы за то, что вы показываете мне, до какой степени еще любят Бонапарта старые друзья его».
Во время завтрака рассуждали о происшествии, которое привлекло тогда внимание целой Европы — о деле княгини Харцфельд. Императрица рассказывала нам о нем. Она получила накануне известия из Берлина, и маршал Дюрок описывал ей любопытные подробности. Она также получила письмо от императора и привезла его Жюно. Здесь надобно заметить, что со времени отъезда императора она стала еще добрее к Жюно.
Дюрок писал императрице по приказанию императора, как объяснял он это сам в первых строках. Император и сам писал, но несколько слов, впрочем замечательных. Должна сказать, что видела и читала его письмо: оно нисколько не похоже на то, которое приводит в своих Записках Бурьен. В нем было едва четыре строчки, и я помню их отлично, потому что там встречалось достопамятное слово о счастье играть роль Траяна. Но я не помню точных выражений письма и потому не могу переписать его и выдать за оригинал.
Думаю также, что издатель Записок господина Бурьена ошибся, заставив Мюрата подписаться Иоахим в 1806 году. Такое могло случиться, и я не говорю, что это ложь; но мне кажется, что такая царственная подпись не приличествовала ни Мюрату, ни Бернадотту, ставшему через несколько месяцев князем Понтекорво.
В словах Наполеона не было ничего изящного, но они были мощны. Его выражения были блестящи, молниеносны, в его речи присутствовало какое-то волшебство, роскошное, упоительное, и весь этот букет всякий раз оказывался, так сказать, брошен слушателям. Наполеон был большой охотник рассказывать. Часто он повествовал о Востоке, о Персии или о горах Ливана — там находил он своих героев. Помню, однажды он рассказывал историю о Горном Старце [173], и в самой середине повести в комнату вошел архиканцлер. Император подошел к нему и поинтересовался, к какому законодательству надобно отнести такое производство дел, какое применял Горный Старец.
Я никогда не видела человека, смущенного вопросом более, нежели Камбасерес. Сначала он подумал, что с ним шутят; но император не шутил, и архиканцлер быстро понял это. Потому-то, когда Наполеон повторил свой вопрос, Камбасерес отвечал ему:
— Государь! Горский закон кровавой мести не принадлежит никакой стране; они не управлялись никаким законом, кроме воли кровожадного фанатика. Горный Старец был убийца!
Император усмехнулся и поглядел на архиканцлера со странным выражением. Несколько секунд молчал он и потом прибавил с важным видом:
— Не то, совсем не то, господин архиканцлер. Горный Старец был злодей, но не кровожадный убийца; вы не понимаете этого человека.
Я не смогла понять, что хотел выразить император, делая различие между кровожадным убийцей и злодеем. Через несколько недель, говоря с кардиналом Мори, я поделилась с ним своим недоумением.
— Я понимаю разницу, обозначенную его величеством, — ответил он мне. — Горный Старец не был ни кровожаден, ни жесток в своих владениях; он, напротив, соблазнял, показывая рай прежде смерти, а это не признак свирепого в душе человека. Если этот человек обольщал, действовал он ради ангелов своего рая, ради избавления Востока от завоевателей-крестоносцев, угрожавших его владениям, это не требует никакого объяснения, хоть и не заслуживает похвалы. Но такого человека нельзя назвать кровожадным. Я очень хорошо понимаю его величество.
