— А я, признаюсь, не поняла его тогда, не больше понимаю и теперь. Злодей не всегда гнусный кровопийца, но гнусный кровопийца всегда злодей…
Но вот как заболталась я в своем отступлении! От Берлина и госпожи Харцфельд я перенеслась к Горному Старцу, который, я думаю, не прощал, имея в руках доказательства преступления. Поступок императора в этом случае тем более удивителен.
Дюрок играл вторую роль в истории княгини Харцфельд; его поведение было безупречно. Он, как я уже говорила, очень часто писал Жюно после отъезда императора. Тогда курьеры Государственного совета ездили из Парижа в Берлин, как теперь ездят из Парижа в Сен-Клу, и известия приходили к нам обыкновенным путем, а сам Лавалетт доставлял нам письма наших друзей. Бертье писал тогда еще довольно часто; но Дюрок был вернее всех своему обещанию. Рапп тоже писал три или четыре раза, исполняя слово, данное им на завтраке, куда многие съехались прощаться к своему ратному брату.
Известно, что князь Харцфельд оставался в Берлине после отъезда короля и королевы Прусских. Вполне естественно, что такого важного человека окружили тщательным надзором. Князь отправил королю письмо, в котором содержался отчет обо всем, что происходило в Берлине, и сообщал о передвижениях, числе, и настроении французских войск; это, конечно, был большой промах. Император, прочитав письмо Харцфельда, разгневался. (И именно за такие вспышки и называли его самым страстным человеком в мире.) Он тотчас же велел создать военную комиссию и предать уже арестованного князя Харцфельда суду. Комиссия должна была вынести приговор немедленно.
Услышав это ужасное известие, бедная жена князя, вне себя от отчаяния, вспомнила, что во время многочисленных путешествий маршала Дюрока они с князем всегда радушно принимали его в Берлине. Чуть ли не в беспамятстве она стала искать Дюрока, не нашла и узнала, что император в Шарлоттенбурге, но Дюрока с ним нет. Она продолжила поиски и наконец нашла свою последнюю надежду. Положение князя растрогало Дюрока. Он понял, что тот погибнет, если госпожа Харцфельд не повидается с императором в тот же день. Дюрок постарался успокоить княгиню, сколько мог, но он знал также императора, знал великодушие его в подобных случаях и почитал себя вправе ручаться, что мягкость в этом деле сделает больше, чем лишние сто тысяч солдат в Пруссии. «Вы увидите императора, — сказал он госпоже Харцфельд, — положитесь на меня».
Император делал большой смотр своим гвардейцам, которые переживали, что не участвовали в Йенской победе. (Увы, в дальнейшем они могли жаловаться разве что на противоположное.) Наполеон, стараясь предупредить малейшее их неудовольствие, поехал на смотр и потому отлучился из Берлина. По возвращении он с изумлением увидел, что Дюрок ожидает его с видимым живейшим нетерпением. В самом деле, отчаяние госпожи Харцфельд вселило тревогу в доброго Дюрока, и после разговора с нею, до возвращения императора, он виделся с двумя судьями несчастного ее мужа: жребий его казался несомненным. Дюрок попросил у императора минутной аудиенции и пошел за ним во внутренний кабинет. Едва войдя туда, император устремил пристальный взгляд на Дюрока и сказал ему, с выражением довольно строгим:
— Ты утверждал, мне кажется, что Берлин в смятении: не удивляюсь; но завтра они увидят страшный пример, который излечит их от желания бунтовать.
Дюрок понял, что дела князя хуже некуда. Он понял также, что сама княгиня — лучший ходатай за виновного, и ему удалось выпросить позволение ввести княгиню. Когда эта несчастная женщина увидела человека, от которого зависело убить или спасти ее мужа, она имела силы только броситься к ногам Наполеона. Он тотчас поднял ее и начал говорить чрезвычайно благосклонно. Госпожа Харцфельд рыдала и могла только повторять: «Ах, государь, муж мой невиновен!»
Император, не отвечая ничего, подошел к своему бюро, вынул письмо князя и, по-прежнему не говоря ни слова, поднес его госпоже Харцфельд. Она взглянула на несчастную бумагу, залилась слезами и, сжав виски судорожно сжатыми пальцами, вскричала: «Ах, это его рука!»
Император, как видно, был тронут этой откровенностью, которая заставила госпожу Харцфельд в самую минуту опасности объявить всю истину, что было лучшим ходатайством за ее судьбу. Он, вложив пагубное письмо в ее руки, сказал с благосклонностью, которая удваивала цену благодеяния:
— Я отдаю его в ваше распоряжение. Пусть не будет этого письма, единственного доказательства, по которому могут обвинить вашего мужа, и тогда я не смогу судить его.
И он указал ей на пылающий огонь в камине. Письмо сожгли немедля, и мгновенный пламень его стал радостным знаком для князя. Не знаю, был ли признателен избавленный — желаю этого для чести человечества.
После я узнала от Дюрока, до какой степени растрогала императора откровенность госпожи Харцфельд. Глубокая скорбь ее и преданность мужу проникли в душу благородного человека и тронули ее. Что бы ни говорили, это случалось, и, может быть, гораздо чаще, чем думают.
Этот рассказ о сожженном письме напоминает мне одно происшествие, которое случилось с императором и Жюно в Египте, но я пропустила его в начале книги. Хорошо, что в Записках можно возвращаться к прошедшему, если только дело стоит того.
Я говорила, как Жюно любил Дюпюи, полковника знаменитого 32-го полка, о котором Бонапарт как-то сказал: «Я оставался спокоен: там был тридцать второй полк».
Эта привязанность была взаимной. Дюпюи любил Жюно как брата, и оба они знали это. По приезде в Египет Дюпюи имел некое поручение, вынуждающее его воспользоваться средствами, запрещенными главнокомандующим. Но экспедиция его была безуспешной и даже имела пагубные последствия. После расследования протоколы представили главнокомандующему, и он учредил комиссию для суда над Дюпюи.
Тот был человеком, исполненным чести, и, узнав о приказании главнокомандующего, сказал Жюно:
— Что ж, надобно признаться, я скучал в Египте. Я люблю здесь только тебя. Теперь я решился: пущу пулю в лоб, и все кончено. Это все-таки лучше, чем оказаться перед военным судом.
Жюно выслушал его, нахмурился и, не отвечая ничего, пошел к главнокомандующему. Добившись у него аудиенции, он сказал прерывающимся голосом:
— Генерал! Вы верите моему честному слову, не правда ли?
Бонапарт поглядел на него с некоторым удивлением, но отвечал не задумываясь:
— Так же, как своему собственному. Но для чего этот вопрос?
— Следовательно, когда я скажу вам: даю честное слово, что это так, вы поверите мне?
— Ну, конечно!
— Хорошо, генерал. Я даю вам не только честное слово, но ручаюсь головой своей, что Дюпюи невиновен.
— Дела такого рода не касаются тебя, — заметил Бонапарт с досадой и строгим голосом. — Это не твое дело.
— Это не твое дело? — вскричал Жюно и дал волю своему громовому голосу. — Это не мое дело?! Когда мой друг, мой военный брат говорит мне: «Брат! Я убью себя, если они вздумают меня судить». Это не мое дело?..
Главнокомандующий остановился, услышав эти странные слова, и пристально поглядел на Жюно, который не обратил на это ни малейшего внимания, потому что был слишком взволнован. Он повторил свою просьбу, но снова безрезультатно. Не сказав Дюпюи ничего о своем неуспехе, он пришел к главнокомандующему на другой день опять. Но, может статься, Бонапарт был слишком убежден в виновности Дюпюи или находился в том сердитом расположении, когда сердце не слышит никаких просьб, — он вновь отверг мольбы Жюно, который убеждал его привести к себе бедного Дюпюи, чтобы тот мог сам объяснить все дело.
— Пусть объясняет его судьям своим, — сказал Бонапарт. — Это нисколько не касается меня.
Жюно чрезвычайно оскорбился этим упорным отказом. Он пришел к Дюпюи, снова расспросил его обо всех подробностях дела и сам устроил следствие на месте. Когда все, что задумал Жюно, было кончено, он явился в последний раз к главнокомандующему и опять заговорил с ним о деле Дюпюи. Бонапарт нахмурился, и глухой рык вылетел из уст его. Это уже был гнев Юпитера:
