Мадемуазель Пуадевен, наставница моих дочерей, приказала ехать. Кучер и слуга возили их прежде только в Булонский лес и в церковь. Слуга спросил у других, где живет госпожа Ней, и ему сказали, что на улице Лилль. Они отправились. Приехав, кучер обнаружил преогромные ворота. Рассудительный человек, он въехал во двор и остановился у большого крыльца. Дверцы кареты отворили; мадемуазель Пуадевен со своими воспитанницами вышла и попросила, чтобы ее провели к госпоже маршальше (тогда еще не было герцогов).
— То есть к его светлости, сударыня? — спросил ее высокий слуга, с изумлением глядя на странную группу, которая находилась перед ним.
Мадемуазель никогда не слыхала, чтобы госпожу Ней называли светлостью, но подумала, что, может быть, теперь так оно и есть, и поспешила примолвить: «Да, да! Ее светлости!» и, чтобы скрыть свое замешательство, поспешила войти в гостиную, держа за руки своих воспитанниц. «Странно, однако, — думала она, проходя через худо освещенные и пустынные гостиные, — не слышно ни шуму, ни смеху… Удивительный праздник!»
— Да знает ли его светлость о вашем посещении, сударыня? — спросил слуга, вдруг остановившись перед Пуадевен и ее двумя маленькими масками.
— Как же не знать! — вскричала моя англичанка. — Две недели назад получили приглашение эти маленькие создания! Я вполне уверена в этом, потому что уроки их шли довольно плохо с тех пор.
Камердинер поколебался еще немного, но потом отворил дверь и громким голосом произнес при этом имя мадемуазель Пуадевен, потому что не знал моего имени.
Комната, в которую вошли они, была обширна и плохо освещена. Посреди нее стоял большой круглый стол, покрытый бумагами и окруженный людьми строгого вида, одетыми в черное. Между ними можно было видеть сгорбленного старика, с одним зубом, но зато в небольшом плаще из черной тафты, под которым виднелась звезда, серебряная и преогромная. Все, окружавшие старика, казались не веселее и не моложе его, кроме разве что одного молодого человека, который поглядывал вокруг с улыбкой, как будто стыдясь, что ему только тридцать лет. Увидев двух моих красавиц, он странно изменился в лице. Надобно же наконец сказать, что дом этот принадлежал принцу Евгению; сгорбленный старик, который жил в нем, был его светлость великий герцог Франкфуртский и князь-примас, а молодой человек — герцог Дальберг. Он собирался жениться на хорошенькой девице Бриньоль, и в тот вечер был его сговор. Впрочем, в доме Евгения ничто не указывало на сватовство; напротив, в нем господствовала такая торжественная степенность, что мои бедные малютки испугались печальных лиц, вместо веселых Скарамуша и Брюскамбиллы, и начали плакать. Князь, как уже я сказала, решительный охотник до поклонов, отвесил их по крайней мере три, покуда до мадемуазель Пуадевен дошло, и она остолбенела. Однако она быстро пришла в себя и объяснила, каким образом попала со своими воспитанницами в комнату, где составлялся свадебный договор герцога Дальберга. Едва услышали мое имя, как рассыпались в учтивостях, приветствиях и начали целовать руки миленьких малюток; а те уже не плакали, когда увидели, что их ласкают. Его светлость запутался в извинениях и чуть было не попросил, чтобы Жозефина и Констанция станцевали для него фанданго. Но девица Пуадевен, зная приличия, взяла обеих своих воспитанниц за руки и вышла.
— А знаете ли, — сказал мне через несколько дней граф Луи Нарбонн, — ваши дочери ужасно перепугали всех у князя: там вообразили, что это оскорбленная и покинутая любовница герцога Дальберга ведет к нему дочек своих и хочет помешать его браку.
Глава XXXVI. Президент Института в Сен-Клу
Однажды вечером Наполеон посетил Французскую академию и больше трех часов говорил о литературе и о том перевороте, какой совершался в ней. Он, как и все мы, был совершенный романтик. Известно, что из всех произведений новой школы больше всего восхищал его Оссиан, ибо в императоре было чувство ко всему поэтическому, ко всему, что говорит воображению. Зная, например, что он останавливался и слушал звон колокола в Рюэле, не мог без сердечного движения видеть, как природа беспрестанно чувствуется в деревне, можно предположить, что он был романтик. Но он был им как Виктор Гюго, Шатобриан, Александр Дюма, то есть как все простые люди, а совсем не как те высокие умы, которые изобретают слова наперекор здравому смыслу, представляют вам бесстрастную природу неприглядной и думают, что принадлежат к романтической школе, потому что рисуют порок, спрягая во всех временах глаголы грабить, убивать, жечь. Они такие же романтики, как те республиканцы, которые кричат: «Да здравствует 1793 год!».
Наполеон был не таков. Я не всегда соглашалась с его литературными мнениями, но нельзя было не признать в нем глубокого взгляда всякий раз, когда начинал он судить о чем-нибудь. День, о котором я начала говорить, был воскресным. В такие дни он появлялся истинно очаровательным, если только не был сердит. В бурные минуты, бывало, не стоило попадаться ему под руку: тотчас накличешь на себя грозу. Но то воскресенье был день доброго расположения духа, и я тотчас увидела это, как только вошла в гостиную. В комнате собралось много ученых, которых любил он, и иные образованные и умные люди, способные поддержать разговор. К числу таковых в особенности относился Редерер. Тут же находились Лаплас, Монж и кардинал Мори. Шапталь принес первые оттиски рисунков к Египетскому походу. Тут же были еще Ласепед и, кажется, Кювье.
Необыкновенное собрание этих господ имело предметом обсуждение разных физических и химических проблем, о которых немецкие корреспонденты прислали свои донесения. Император вообще не слишком любил ученые изыскания немцев; литература их нравилась ему еще меньше; все шло вразрез с его образом мыслей, с его взглядами. Но знавшие его поймут меня, а кто не знал, тот может вывести свои заключения, когда узнает, например, что он не любил драмы «Ненависть к людям и раскаяние» [Коцебу], но уважал пьесы Шиллера. В нашей литературе он предпочитал всем Корнеля и Мольера и часто сердился, когда хорошо говорили о Дорате [189] или о ком-нибудь подобном; правду сказать, и было за что!
Вспоминаю об этом вечере как самом необыкновенном, благодаря обороту, который принял разговор, начавшийся с важных рассуждений. Рассматривали донесение об открытиях, сделанных в Баварии бароном Аретином. Император беседовал с Бертолле и другими физиками Института об этих открытиях и, когда я входила в гостиную, рассуждал с большим жаром, но мне показалось, что предметом разговора было совсем не электричество или нитрованная соль, а всего скорее огонь. Кардинал Мори был и с императором так же вежлив, как с господином Брокгаузеном, прусским посланником, которому он недавно заявил: «Вам там в Пруссии надобно еще прожить лет сто, пока вы поймете Расина!» На такую вольность тут он, конечно, не осмеливался, но его басовитый голос гремел во всех концах комнаты. Потому-то я всегда страшилась политического или литературного спора, когда он, несмотря на все свои дарования, вмешивался в него.
Не знаю как, но разговор перешел к нравственной испорченности французского языка. Император рассуждал о подобных вопросах верно, согласовываясь со своим инстинктом, но не мог поддерживать спора с таким человеком, как кардинал. Другие в тот момент молчали, и потому слова обоих спорщиков были слышны все до единого. Наполеон утверждал, что перемена, наблюдаемая в языке, стала насильственным следствием изменения нравов.
— Высшее общество кинуло народу слова, которые казались ему грязны, неблагопристойны; а отчего? — говорил он. — Разве словарь неблагопристойности стал знаком женщинам и молодым девушкам? Они должны быть непорочны и девственны, не зная смысла слов «непорочность» и «девственность».
Здесь император повернулся кругом, с насмешливою, но доброю улыбкой, как будто говоря: «Видите ли, я принужден извиниться, употребив такое слово», — и продолжил:
