Люсьен начинал гневаться, и все благоразумие, какое он обещал себе сохранить, быстро исчезло, потому что слишком бурным вышло их свидание, которое должно было решить не только будущий жребий его, но, может быть, и жребий Европы. В самом деле, как знать, что случилось бы, если бы этот человек, умный и сильный, сделался королем какого-нибудь обширного государства?
— Я не подданный ваш! — вскричал он в свою очередь. — И если вы думаете наложить на меня свою железную лапу, вы ошибаетесь. Никогда не склоню я головы! Вспомните, что я говорил вам однажды в Мальмезоне [186].
Продолжительное молчание… Молчание ужасающее, почти страшное, наступило вслед за этим взрывом гнева. Оба брата стояли друг против друга, разделенные только столом, на котором лежала Европа, эта игрушка прихотливого честолюбия Наполеона… Он был чрезвычайно бледен. Сжатые губы его и почти мертвенный цвет щек обличали сильное внутреннее волнение, он кидал на Люсьена бешеные взгляды и наконец первым прервал молчание — он умел укрощать свое волнение, — спокойно сказав брату:
— Обдумай все, что я сказал тебе, Люсьен… Утро вечера мудренее. Завтра надеюсь увидеть тебя более благоразумным — для пользы Европы, если не для твоей собственной. Спокойной ночи, брат!
Он протянул ему руку; Люсьен взял ее и пожал с чувством, потому что душа его способна к самым живым и сильным впечатлениям, а размышления этого момента могли вызвать чувства самые глубокие.
— Спокойной ночи, брат! — повторил он, все еще держа руку Наполеона в своих. — Прощай!..
— До завтра! — сказал император.
Люсьен сделал знак головой, хотел говорить, но вместо этого отворил дверь, бросился вон из комнаты, вскочил в карету, где ожидали его друзья, и тотчас отправился из Мантуи.
Он вновь увидел своего брата уже только в дни его несчастий.
Глава XXXV. Первые неудачи Наполеона
Я должна теперь приступить к описанию эпохи знаменитейшей. Готовясь оставить своего любимца, Победа как бы хотела осыпать его дарами, которые до тех пор составляли жизнь его. Как любящая и преданная женщина, она следовала за ним всюду и везде показывала свою любовь к нему. На Пиренеях рассталась она со своим героем и с седых вершин горного хребта еще глядела вслед ему… Там еще мог бы остановиться он и сказать: «Вселенная принадлежит мне!» Но нет, здесь-то и возвысился крик целого мира, ужасный и радостный крик: «Наконец ты наш!»
Да, на Пиренейском полуострове выкованы цепи острова Святой Елены, и первое кольцо их связано с походом в Португалию. Не достаточно приказать своему сеиду завладеть королевством, покорить его, чего бы это ни стоило, а потом удержаться там и отвечать за это головой. Самый преданный человек может отдать только свою волю и пролить свою кровь, но что может он сделать, когда события оказываются сильнее его и уничтожают самую сильную волю? Таким было положение Жюно, весьма прискорбное…
Между тем как Жюно овладевал Португалией, а правящая Браганцская семья удалялась от европейских берегов в поисках убежища за морями, ближе к нам важные события предшествовали другим, еще больше важным, потому что дело уже касалось будущего Наполеона и всего мира.
Тотчас после отъезда Жюно я не удалилась в Ренси. Беременность моя, уже на последних месяцах, давала мне право не дежурить при императрице-матери, и должна сказать, что в этом случае, как и всегда, она была чрезвычайно добра ко мне. Я провела в Ренси два последних месяца моего срока и воротилась в Париж только за несколько дней до родов.
Я уже родила пятерых дочерей [187], когда готовилась сделаться матерью в шестой раз. Жюно, конечно, не обвинял меня за то, что рождались только дочери, но я видела, что ему было горько не иметь сына. Потому-то, когда я смогла написать ему «У тебя родился сын!», я была совершенно счастлива. Известие пришло к нему в Лиссабон вскоре после прибытия туда, и радость его походила на безумие, когда он писал мне: «Благодарю тебя за сына! Наконец я могу оставить императору другого себя, который будет так же проливать кровь свою за него, как я. О, я истинно счастлив!»
Жюно не хотел и слышать, чтобы у его сына был крестным отцом кто-нибудь другой, кроме императора, хотя император уже был крестным отцом старшей моей дочери и не любил крестить двух детей в одном семействе. Но Жюно требовал, чтобы я просила его, и я приехала с этим к нему.
Император принял мою просьбу чрезвычайно ласково и отвечал:
— Я исполню просьбу Жюно. Но кого избираете вы крестной матерью?
Вопрос был очень затруднителен. Тогда уже говорили о разводе, и так открыто, как только можно было в царствование Наполеона говорить о том, что относилось к домашней его жизни. Замешательство относилось не ко мне, и я, конечно, без всякого затруднения назвала бы императрицу, потому что не в моем характере оскорблять несчастье; поэтому нерешительность моя продолжалась только несколько секунд, и я тотчас отвечала:
— Если вашему величеству угодно позволить, крестной матерью будет ее величество императрица.
Он поглядел на меня своим проницательным взглядом и сказал:
— Отчего же вы не хотите взять синьору Летицию?
— Я готова исполнить приказание вашего величества.
— Что это за ответ! Кого хотите взять вы в крестные матери своего сына?
— Ваше величество предоставляет выбор мне?
— Я целый час повторяю вам это…
— Тогда я буду просить ее величество императрицу быть крестной матерью моего сына.
— А!.. — Он произнес это а… и долго глядел на меня; наконец прибавил: — Вы хотите избрать императрицу? Хорошо, пусть будет так.
Расторжение их союза произошло в следующем году.
Все, что современные мемуары говорят нам о баснословном великолепии Марли и Версаля, все это много ниже двора Наполеона в зиму 1808/09 года. Одно из самых привлекательных чудес, каким не мог похвалиться ни один двор, было множество прелестных женщин, молодых, свежих лиц, и это понятно, потому что почти все генералы и высшие офицеры императорской гвардии женились во Франции или во время своих походов по любви.
Я уже говорила о роскоши и возрождавшемся вкусе, украшавшем консульский двор. Теперь мы достигли времени Империи, и вкус, мода, роскошь удвоились, утроились в своих изысканности и великолепии. Во время консульства мы руководствовались воспоминаниями нашего детства и советами наших старых родственников. Во время Империи мы уже сами шли по пути, нами назначенному, и вдохновлялись тем прелестным вкусом, который всегда постигают молодые француженки, когда надо расставить цветы в будуаре, назначить места для картин или драпировать бархатные занавеси в гостиной. Ту же прелесть увидите вы всегда в молодой парижанке, если всмотритесь в ее наряд, каковы бы ни были время и эпоха. Я уже говорила, что консульский двор напоминал корзину, наполненную свежими розами, если бальный наряд тогдашних молодых женщин, увенчанных цветами и одетых с изящным вкусом, сравнить с нарядом последующих лет. Потом, во время империи, Наполеон хотел, чтобы двор его стал прекрасен и блистателен. Весело было исполнять такое приказание, и оно исполнялось. Скоро забыли, что закон запрещал носить придворное платье все расшитое золотом, и мужчины соперничали с нами роскошью шитья, красотой кружев и даже бриллиантов.
Мне приятно вспоминать, какое фантастическое зрелище представлял Зал маршалов, когда в дни больших концертов обе стороны его были заняты тремя рядами очаровательных женщин с цветами и в перьях. Позади них стоял строй офицеров гвардии, а между ними мелькали генералы, блистающие золотом, сенаторы, государственные советники и министры, все в богатых костюмах, увешанные орденами и лентами всех европейских дворов. В углублении залы находились император, императрица, его сестры, братья и невестки, и император своим огненным взглядом пробегал по этому строю голов, украшенных перьями и драгоценными камнями. Многие из людей, которые вдали от него высоко подымали голову, опираясь на свою старинную родословную, тут под огнем его взгляда склонялись низко, очень низко со всей своей гордыней…
