Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

В письме своем к императору Жюно говорил почтительно, без гнева, но с достоинством (после я видела черновик письма его — он превосходен). Он говорил, что ему нельзя служить более, если он получит еще одно такое письмо, какое имеет честь послать его величеству в копии. Он умолял императора избрать другого главнокомандующего, если ему угодно, чтобы он переписывался с таким человеком, как Кларк. Это письмо Жюно к императору есть, может быть, одно из самых замечательных писем его, какие я только знаю, а известно, что он писал превосходно. Император был не только доволен письмом его, но и отдал полную справедливость Жюно: он призвал генерала Кларка в Тюильри и намылил ему голову, как сказал после сам…

Что касается маленького письма, которое по поручению Жюно послала я генералу Кларку, мне не передать собственных выражений его, но мне известны и смысл письма, и даже первая фраза его: «Вы справедливо говорите, что всякая речь хороша. И сами очень хорошо доказываете это».

В письме говорилось, что если Жюно получит от Кларка еще одно подобное, он тотчас поскачет к нему, где бы тот ни был, и потребует отчета в невежливости, с какой написал он свое письмо. Такой грубый тон, прибавлял он, нестерпим для великого офицера Империи, для того, кто удостоен государем звания первого адъютанта его и губернатора доброго города Парижа. «Клянусь честью, — говорил Жюно в заключение, — это письмо не к министру, это не деловое письмо: это вызов мой вам, если вы еще будете упорствовать в вашей нахальстве со мной, как, впрочем, и со всеми моими товарищами. Избирайте мир или войну — это надобно кончить».

Кларк отвечал собственноручно небольшим и очень милым письмом, потому что он умел это делать, когда хотел, уверяя, что его единственное желание жить в добром согласии с главнокомандующими. Он прибавлял, что со многими из них это невозможно. Я знаю, что он, может быть, говорил не без основания.

Жюно отправился в Лиссабон, и армия его уже прошла через Алькантару, а в Париже, по крайней мере среди простого народа, еще не знали, куда идет эта армия. Надобно было прийти в Лиссабон как можно скорее. В этом отношении имелись не только точные предписания министра, но и решительные письма императора. Чтобы достичь назначенной цели, Жюно должен был пожертвовать многим.

Португальский поход есть, может быть, самый замечательный из всех, какие только совершались перед нашими глазами за последние сорок лет. Я говорю о первом походе в Португалию. Это надобно понять хорошенько, потому что их было три, и я, нося имя Жюно, не хочу, чтобы это имя приплетали ко второму или третьему походу. При Наполеоне непременно надобно было побеждать. Он никогда не знал до этого времени поражений и не хотел также, чтобы его сподвижники их испытывали. Конвенция, заключенная в Синтре, как ни была знаменита и как ни представляла удивительным характер человека, который добился ее у неприятеля, впятеро сильнее его, эта конвенция — единственный акт, которым Англия договаривалась с Империей, и потому не удовлетворяла его: Наполеон хотел побед. Более того, он хотел, чтобы победы одерживали с новобранцами, без оружия, без денег. Он требовал, чтобы оставались всегда победителями. Не могу порицать его за это, хотя вижу в этом излишнюю строгость.

В письме военного министра к Жюно видна главная мысль императора: он хотел не допустить, чтобы Португалия отдала свой флот и гавани Англии. Это желание сделалось главной, навязчивой идеей, впоследствии погубившей все остальное.

Глава XXXIV. Непримиримый Люсьен

Праздники по поводу бракосочетания короля Вестфалии продолжались, и двор в Фонтенбло казался еще более блестящим, чем во времена Людовика XIV. Каждый день устраивался какой-нибудь новый праздник, один лучше другого. Я жила в Ренси, терпеливо ожидая конца своей беременности, когда получила приглашение или скорее приказание приехать в Фонтенбло и провести там несколько дней. Я отправилась, но не хотела в положении своем подвергаться случайностям и жить во дворце. Я могла родить и, хотя срок казался отдаленным, не хотела вдруг разбудить обитателей дворца своими ночными криками. Впрочем, при мысли о преждевременных родах всего больше устрашал меня император; но Дюрок сказал мне по секрету, что они скоро отправляются в дорогу; только он не прибавил куда. Я наняла небольшой домик поблизости от дворца, и каждый день носильщики переносили меня в портшезе во дворец.

Что бы ни рассказывали теперь, все будет не похоже на действительность той эпохи. Великолепие, волшебная роскошь всего, что окружало императора, празднества, где блистали тысячи бриллиантов, драгоценных камней и цветов, шутки и веселье, любовные интриги, которые были там гораздо заметнее, нежели в Тюильри, все это вместе делало Фонтенбло каким-то фантастическим местом. По утрам в хорошую погоду (а в тот год октябрь и ноябрь были удивительны) ездили на охоту, в лес, и завтракали там. У всех женщин были мундиры, сначала ужасные, но вскоре уже прелестные, из кашемира цвета коричневато-желтой замши, с воротником и отворотами из зеленого сукна, вышитого серебром. Черная бархатная шляпа украшалась большим букетом белых перьев. Ничто не может быть прекраснее зрелища семи или восьми колясок с дамами в шляпках с колышущимися перьями, в изящных нарядах для верховой езды, с затянутыми талиями; они быстро проезжали по лесистым аллеям Фонтенбло, между тем как император с многочисленной свитой летел мимо нас с быстротою стрелы за каким-нибудь оленем, ветвистые рога которого показывались на минуту на скале, поросшей мохом, и тут же скрывались от своих преследователей. У мужчин тоже имелись прекрасные мундиры для охоты: фрак из зеленого сукна с золотыми и серебряными брандебургами [184], пришитыми на грудь и карманы; отвороты изготавливались из амарантового бархата.

В Фонтенбло говорили многое, но говорили очень тихо. Всех занимали события текущие и будущие. Среди первых особенно важным предметом стали новые любовные интриги императора. Прекрасная уроженка Генуи (Карлотта Гаццани) пользовалась тогда решительной благосклонностью его величества, и ей удалось наконец быть представленной ко двору. Император обыкновенно не любил поддаваться таким просьбам, но в этот раз показал большую слабость.

Другое более важное обстоятельство также занимало умы всех и являлось предметом многих разговоров: развод с императрицей. Сына королевы Гортензии, предназначенного для престола, уже не было в живых. Брат его не внушал императору надежд; часто по утрам он выезжал верхом с одним Жарденом, любимым своим берейтором, честнейшим человеком, совершенно переданным ему. Наполеон углублялся в лес, обдумывая на свободе, на что ему решиться.

— Как можете вы допускать, что император уезжает почти один в этот лес? — сказала я Дюроку. — Это ничего не значит один раз; но как скоро узнают, что он регулярно ездит туда, его могут там поджидать, и долго ли до несчастья!

— Я не могу уговорить его не ездить без провожатых, — отвечал мне Дюрок. — Я напоминал ему об этом не один раз: он не слушает меня [185]. Впрочем, как только он выезжает, мне сообщают об этом, и я тотчас принимаю меры предосторожности. Но лес велик: нельзя знать заранее, в какую сторону вздумается ему ехать, и эти уединенные прогулки очень беспокоят меня.

В тот год Фонтенбло был истинно великолепен благодаря множеству прелестных женщин, которые жили в нем. Принцесса Полина и великая герцогиня Бергская патронировали этих молодых женщин, приближенных к императорскому двору. Несмотря на новую любовь Наполеона к госпоже Г., он сильно привязался к госпоже О., которая в качестве придворной дамы одной из принцесс часто бывала на охоте и участвовала в пикниках. Император очень занимался ею, но это ложь, будто он имел с нею успех. Я знаю все это дело. Знаю очень хорошо, что император даже писал ей, что довольно редко случалось у него при этих мимолетных связях, какою осталась бы и эта, если бы госпожа О. не сохранила столько благоразумия, что устояла против ослепительного волшебства, каким окружен был тогда Наполеон. В самом деле, какое сияние славы, какое светлое облако непрерывно светилось вокруг него! Единственной преградой оставалась любовь этой женщины к другому, потому что иначе никакой рассудок и никакая добродетель не устояли бы против его обольщения.