Императрица глубоко печалилась. Несмотря на все старания ее казаться веселой и довольной, слухи о разводе казались все более и более основательными. Ей пересказывали все, и частые разъезды курьеров к некоторым дворам устрашали ее возможностью союза с кем-нибудь из новых друзей Наполеона. Она не смела говорить об этом императору, но однажды, когда я приехала к ней с утренним визитом, сделала мне честь, сказав:
— Госпожа Жюно! Они успокоятся, только когда сгонят меня с трона Франции. Они озлоблены против меня…
Она хотела говорить о семействе императора. В самом деле, две невестки и даже сам Жером уверяли ее, что все, кто хочет славы для Империи, должны непременно желать развода. Император не говорил ничего, но молчание его было для императрицы гораздо ужаснее всяких слов. Смерть наследника, молодого принца Голландского, явным образом ниспровергла все его планы… Императрица заливалась слезами, глядя на прелестные русые волосы ребенка, которые велела сохранить под стеклом на черном бархате… Невозможно выразить словами отчаяние бедной матери, королевы Гортензии, но императрица также страдала жестоко: она тоже чувствовала материнское горе, потому что бабушка разве не то же, что мать? Ужасное беспокойство ее о разводе усиливалось с каждым днем.
Дюрок был человеком, которого я особенно уважала, был мне другом, к которому я чувствовала самую искреннюю привязанность. Поэтому меня не обвинят в несправедливости, если я не удержусь от упрека в том, что он старался отомстить императрице, которая некогда помешала его собственному браку. Когда воспоминание об этом возвращалось к нему, он не чувствовал уже к Жозефине никакой жалости. Однажды, незадолго до развода, я указала ему на императрицу, когда она вошла в тронный зал и взор ее, мрачный, отчаянный, как будто останавливался на каждом предмете и прощался с ним навеки.
— Как можете вы глядеть на это без жалости? — сказала я ему.
Он долго смотрел на меня, не говоря ничего и как бы упрекая меня за мой упрек; потом, взяв мою руку, сказал, чтобы я поглядела на другой конец зала. Там были две женщины, одна подле другой: одна стояла, другая сидела.
— Вглядитесь хорошенько, — сказал он мне очень тихо. — Ведь это рай и ад! А кто устроил всё так? Разве не она? Нет, я не могу жалеть ее!
Я пересказала эту сцену потому, что Дюрок, имея удивительную власть над императором, мог бы сделать многое для пользы императрицы. Я уверена, что он никогда не действовал против нее; но есть обстоятельства, в которых молчание бывает смертельно.
Однажды утром узнали, что император уехал ночью, в четыре часа; но цель и даже место этого путешествия оставались неизвестны. Впрочем, император не мог ехать никуда, кроме Италии. В самом деле прежде всего он хотел побывать в Милане. Но одна из побудительных причин этого путешествия, почти неизвестная, была желание его вновь сблизиться с Люсьеном, которого не видел он со времени второй его женитьбы. Император почувствовал наконец или, лучше сказать, никогда не сомневался, что из всех братьев его только один Люсьен мог понять его и идти с ним по открытому им пути. Но характер Люсьена был тяжел, и император, зная это, решил сам повидаться с ним. Для этого оба брата решили съехаться в Мантуе.
Люсьен приехал вечером, около девяти часов. Он был в дорожном берлине с господином Бойе, двоюродным братом своей первой жены, и графом Шатильоном, одним из своих друзей, жившим тогда у него.
— Не велите распрягать, — сказал Люсьен этим господам. — Может быть, сегодня же вечером я отправлюсь назад.
И он вошел к императору. Об этом достопамятном свидании я знаю подробности с обеих сторон, и рассказы не противоречат один другому.
Наполеон прохаживался в большой галерее с принцем Евгением, Мюратом и Дюроком. Он пошел навстречу брату и протянул ему руку с дружеским чувством. Люсьен был тронут. Они не виделись после Аустерлицкого похода, и вся слава Наполеона не только не возбуждала в нем зависти, но казалась ему еще блистательнее и огромнее в то время; благородное сердце его было растрогано. Несколько секунд он молчал и наконец сказал, какое счастье для него увидеться с братом. Император сделал знак, и все бывшие в комнате вышли.
— Ну, Люсьен, — сказал Наполеон, — какие у тебя теперь планы? Хочешь ты наконец идти одним со мной путем?
Люсьен взглянул на него с изумлением.
— У меня нет никаких планов, — отвечал он. — Что же касается до пути вашего величества, то как понимать это?
На круглом столе перед ним лежала сложенной огромных размеров карта Европы. Император взял ее за один конец, развернул движением руки и бросил на стол с какою-то небрежностью.
— Выбирай королевство, какое тебе угодно, — сказал он Люсьену, — и я сию минуту обязываюсь словом брата и императора отдать его тебе. Потому что я имею теперь довольно власти в Европе. — Он остановился и, глядя на Люсьена с удивительным выражением, прибавил: — Люсьен! Ты можешь разделить со мной власть, которую имею я над людьми. Для этого надобно только идти путем, который я открою тебе, посвятив тебя в свою идею, самую грандиозную и величественную, какую только изобретал человек. Но, чтобы привести ее в исполнение, надо помогать мне, а это могут делать только мои родные. Из моих братьев только ты и Жозеф в состоянии оказать мне реальные услуги. Луи — упрямец; Жером — дитя без всяких способностей. Следовательно, только с вами связаны все мои надежды. Хочешь ли ты осуществить их?
— Прежде чем мы пойдем дальше в этом объяснении, — отвечал Люсьен, — я должен предупредить тебя, что не переменился нисколько. Правила мои те же самые, какие были в 1799 и 1803 годах. Здесь, рядом с императором Наполеоном, я таков же, каков был в Люксембургском дворце 18 брюмера. Так что решай сам, брат, угодно ли тебе продолжать.
— Ты говоришь ерунду, — ответил Наполеон, пожав плечами. — Другое время, другое направление идей. Кстати ли теперь говорить о ваших республиканских утопиях! Надобно понять мою систему, говорю я тебе. Иди моими путями, и завтра же я сделаю тебя главой любого народа. Я признаю твою жену своею сестрой, короную ее вместе с тобой и сделаю тебя величайшим в Европе после себя. И возвращу тебе всю мою дружбу, — прибавил он после этих громких слов голосом ласкающим и сладостным, тем голосом, которым обладал он один, голосом, сильные и нежные звуки которого потрясали ваше сердце, заставляя его биться сильнее. Этот человек был весь обольщение!
Люсьен затрепетал, слушая его, и побледнел: он любил Наполеона…
— Я не продаю себя, — сказал он взволнованным голосом. — Послушай, брат! — продолжал он, и голос его изменился. — Послушай, этот час очень важен в моей и твоей жизни. Я не хочу быть твоим префектом. Если ты даешь мне королевство, я хочу управлять им согласно своим идеям и соображаясь с его потребностями. Я хочу, чтобы народы, подвластные мне, не проклинали моего имени, хочу, чтобы они были счастливы и уважаемы, а не оставались рабами, как в Тоскане и во всей Италии. Ты сам не должен желать найти в брате малодушного угодника, который за несколько приятных слов продаст тебе кровь своих детей, потому что народ есть не что иное как большое семейство, глава которого обязан дать отчет Богу за каждого из его членов…
Император глядел на Люсьена, нахмурив брови, с выражением глубокого неудовольствия.
— В таком случае, зачем же было приезжать ко мне? — сказал он отрывисто. — Потому что если ты упрям, то я, как известно, упрям не меньше!
В эту минуту самые разные эмоции отразились на лице Наполеона и придали ему вид странный. Он быстро ходил по комнате и повторял с выражением, которое показывало сильную тревогу души:
— Все тот же!.. Все тот же!..
Вдруг, обернувшись, он закричал громовым голосом, топая по мраморному полу галереи:
— Повторяю вам еще раз, милостивый государь, зачем же вы приехали ко мне?.. Для чего все эти возражения?.. Вы должны повиноваться мне, как своему отцу, как главе нашего семейства. И вы непременно сделаете все, что я хочу.
