Кардинал отвечал утвердительно и произнес что-то вроде панегирика в честь Лагарпа.
Разговор получился воодушевляющий. Никогда я не видала Наполеона в такой готовности разговориться. Он вызывал на спор, обозревал предмет со всех сторон и, наконец, обратился к тем важным вопросам, ради которых было устроено заседание. У него была особая манера спора, какой не видела я ни у кого. Вообще думают, что он заставлял молчать, не позволяя никакого возражения, но это совершенно несправедливо. Я часто слышала споры, в которых он участвовал, довольно жаркие, и следствие их бывало то же, как и после обыкновенного разговора двух человек, не согласных в чем-нибудь. Он даже охотно допускал опровержения, но не поддавался никогда. Например, помню, как архиканцлер доказывал ему, что надобно что-нибудь изменить или разрешить; император возражал убедительно, но не самовластно, и еще меньше с гордостью властителя, как уверяет Вальтер Скотт и другие добрые люди, которые хоть и французы, но им, кажется, приятно омрачать славу Наполеона. Словом, он спорил, но не вздорил никогда. Этого я не могу сказать о многих, с кем, по несчастью, не соглашаюсь иногда в том, что знаю лучше их.
Глава XXXVII. Император забирает наше поместье
Однажды император велел Дюроку сказать мне, что ему надобно переговорить со мной и я должна приехать в Тюильри в тот же день, в половине пятого. Я подняла на друга глаза и спросила его взглядом; он улыбнулся и сказал, что бояться нечего.
— Речь идет, я думаю, о предмете совсем не важном для Жюно; однако он может сделаться важным от того, как он примет новость. Впрочем, — прибавил Дюрок, — повторяю: дурного нет ничего. Император очень добр к Жюно, совершенно доволен им и часто повторяет это. Отправляйтесь спокойно.
Несмотря на уверения обер-гофмаршала, я не могла оставаться спокойной. Разговор происходил в одиннадцать часов, и я была дежурной в этот день, а потому не могла не ехать к императрице-матери, сославшись на приказание императора: надобно было лично сообщить ей о визите, и я так и сделала, прося позволения отлучиться в четыре часа во дворец.
— Я хотела устроить небольшую прогулку, — сказала мне добрая женщина, — но раз так, я останусь. Этот разговор с императором беспокоит меня. Приезжайте оттуда поскорее и перескажите мне все. Если потребуется мое заступничество, вы знаете, я готова сделать все для вас и для вашего мужа.
Я поцеловала ее руку, потому что не могла отвечать. Знаки доброты и привязанности всегда имеют власть пробуждать во мне самые глубокие чувства, и если я стою чего-нибудь, то, конечно, в силу признательности к тем, кто любит меня. Я обещала императрице-матери возвратиться и дать ей во всем отчет, и в четверть пятого отправилась в Тюильри.
Император был на заседании Государственного совета, и так как у него не было определенных часов на запланированные дела, то он вышел оттуда лишь в шесть часов. У меня таким образом оказалось время перебрать в голове все, зачем мог он призвать меня, покуда господин Мерси не сказал мне, что я могу войти.
Император явно был в дурном расположении духа, но не против меня или Жюно. Мой опыт общения с ним тотчас помог угадать, что он хочет быть приятным и убедительным. Он улыбнулся, хотел схватить меня за ухо, но вместо того схватил за буклю, и это было ужасно больно. Наконец, после всех нежностей, как называл это Нарбонн, он приступил к разговору и сказал мне, остановившись прямо посреди комнаты:
— Жюно часто пишет вам?
— Да, государь.
— Что называете вы часто?
— Раз, иногда два в неделю.
— Что говорит он вам?
Я поглядела на императора, не отвечая ничего, и молчание мое, видно, не понравилось ему, равно как и легкая улыбка на губах моих, потому, немного нахмурившись, он повторил:
— Что говорит он вам?
— Вашему величеству угодно будет видеть его письма? Я буду иметь честь немедленно привезти их.
— Госпожа Жюно! У меня нет ни охоты, ни времени для разговоров, в которых, может быть, вы очень умны, но я не понимаю ничего. Я призвал вас поговорить об одном предмете, который будет тяжел для Жюно, потому что я знаю его, и знаю, что безделица, о которой я сейчас скажу вам, огорчит его, когда он услышит ее от меня, а все из-за того, что он верит чужому влиянию на мою дружбу к нему. Но, может быть, то, что я делаю теперь, и есть доказательство моей дружбы.
Он сделал еще несколько шагов по комнате и сказал:
— Я забираю у вас Ренси.
Тут он опять остановился и некоторое время не сводил с меня своего проницательного взгляда, который удивительно освещало заходившее солнце. Он хотел, чтобы я тотчас же сказала ему, что думаю я, что скажут Уврар, Жюно, де Тильер и все, кого казалось это дело. Кто знал императора, тому известно, какую важность придавал он разным пустякам, как только к ним примешивалось его имя или имя кого-нибудь из его родных.
— Разве Дюрок не сказал вам об этом? — продолжал он, не переставая глядеть на меня магнетическим взглядом.
Я сделала головой отрицательный знак и потом выговорила очень тихо:
— Нет, государь.
— О, о! — сказал он, сделав странное движение бровями и губами. — Неужели вы так привязались к этому Ренси? Ну что вы надулись, как четырехлетнее дитя, у которого забрали игрушку?! Хорошо, так я скажу вам правду: я очень доволен, что делаю это, для пользы самого сумасшедшего Жюно: Ренси потребовало бы слишком больших издержек.
Я не отвечала, я думала о Жюно. Ему так нравилось обладать Ренси. Уврар в контактах к этой покупке сделал все, что только можно сделать в таком деле. Впрочем, Уврар известен всей Европе светскостью своего обращения, вежливостью и вкусом, чему не мешают его мешки с золотом: они служат ему только помощниками, тогда как у других деньги обыкновенно враги приятности и вкуса. Де Тильер, который тоже участвовал в покупке Ренси, действовал на всех этапах этого дела с не меньшим благородством. Целый год я слышала, как Жюно радовался своей покупке; кроме того, он был охотником, а лес Бонди являлся продолжением парка Ренси. Император же не любил охоты и нисколько не обращал внимания на зайцев и кроликов, которые сменили разбойников в этом лесу, и теперь Жюно, с позволения князя Невшательского и благодаря своему вниманию к егерям и лесничим, был столько же, если не больше самого императора, владельцем этого леса. Я знала, кто внушил ему мысль о покупке Ренси. Я знала, чей раздвоенный язык донес императору ложь о покупке Ренси и передавал другие пересуды…
— Ну так я забираю себе Ренси, — повторил император. — Слышите, госпожа Жюно? Напишите об этом мужу своему. Что, разве и вы любительница охоты? Вижу, вы совсем расстроены…
Я знала, как будет грустно Жюно, и была в этом откровенна с императором.
— Полноте, полноте, это пустяки! Он так же хорошо будет охотиться в Сен-Жерменском лесу, как и в Бонди… Впрочем, я оказываю ему услугу, забирая Ренси… Кроме того, я дарю Нейи принцессе Полине, и мне надобно же иметь что-нибудь подле самого Парижа вроде Ренси. Я беру его, и дело кончено. Ах, госпожа Жюно! Знаете ли, я не привык говорить так долго с женщинами, объясняя им, что делаю.
Боже мой! Я знала об этом слишком хорошо! Но именно эта желание поговорить со мной о таком деле показывала, что оно было важно. Тут был замешан Уврар, а все знают, что Наполеон почти ненавидел этого необыкновенного человека. Сделаться новым владельцем Ренси, занять место Жюно и иметь сношения с Увраром в оставшемся платеже — вот что могло быть нужно Наполеону, причем гораздо больше, нежели то, что говорил он. Признаюсь, что эта причина, несмотря на все уважение мое к превосходной его рассудительности, казалось мне не стоящей внимания.
— Знаете ли, для чего я спрашивал сейчас, что пишет вам Жюно? — сказал император, внезапно остановившись, усаживаясь и указывая мне рукой на кресла.
— Если вашему величеству угодно объяснить, я узнаю; иначе не могу.
