— Есть бюст ее, государь. Чрезвычайно похожий.
— Это была странная женщина! Добрая… Превосходная… И умна, как черт!
Он не переставал нюхать понемногу свой табак, похлопывая легонько рукой по ручке кресла, между тем как я, все еще держась за ручку двери, уже с четверть часа оставалась в положении человека, готового отворить дверь и уйти, чего однако не могла сделать, пока император не отпустил меня. Но при упоминании моей матери я нажала ручку двери, чтобы выйти при первом же его слове, обидном для меня. Он заметил это, потому что видел все, и тотчас сказал:
— Часто ли говорила она вам обо мне?
— Никогда, государь.
— Это невозможно, — вскричал он, начиная гневаться. — Это невозможно!
— Почему же, государь?
Вероятно, мое спокойствие показало ему неприличность его горячности, потому что он опять сел и сказал мне с каким-то огорчением:
— Впрочем, она уже не чувствовала дружбы ко мне. Люсьен был ее любимцем. И очень вероятно, что моя строгость к нему погасила в ней последние чувства ко мне.
— Моей бедной матери уже не было на свете, когда вы, ваше величество, изгнали своего брата.
Один Бог знает, что произвела я в нем этой фразой, которая, впрочем, прозвучала так просто. Он встал, хотел говорить, сел опять, покраснел, побледнел, встал снова, сильно отпихнув свое кресло. Глядя на меня строго, он хотел, по-видимому, сдержаться…
Так прошло несколько секунд; потом он сказал мне, насколько мог кротко:
— Хорошо. Доброго вечера! Когда будете писать Жюно, изъявите ему мою дружбу.
Я поклонилась и вышла из кабинета: разговор наш продолжался около часа. Я была уже почти в конце галереи, когда снова отворилась дверь кабинета, и император своим звонким голосом опять позвал меня:
— Госпожа Жюно!
Я обернулась и увидела, что он стоит в дверях и делает мне знак подойти к нему. Я вернулась.
— Мне кажется, вы сказали, что сегодня вы дежурная у синьоры Летиции?
— Да, государь, и я сейчас возвращаюсь к ее высочеству.
— Скажите ей, пожалуйста, чтобы она приехала ко мне завтра поутру завтракать.
Он сделал мне опять вежливое приветствие рукой и возвратился в свой кабинет.
Императрица-мать ожидала меня с нетерпением. Эта прекрасная женщина была неизменно добра ко мне. Я пересказала ей весь разговор с императором, для нее не было в нем ничего неприятного, потому что не иметь Ренси казалось ей очень хорошим решением, совсем не скучным и не досадным, так что она скорее была довольна, нежели смущена моим рассказом. Но когда я передала ей поручение императора пригласить ее к завтраку, она очень встревожилась и даже пришла в беспокойство; я не могла не заметить ее смущения.
Глава XXXVIII. Наполеон и Люсьен
Любопытно изучать домашние отношения семьи императора. Сколько происходило там случаев, неизвестных публике! Так, например, с 1807 по 1809 год беспрерывно шли переговоры между императором и братом его Люсьеном. Император хотел в то время учредить всемирную монархию в лице своего семейства, и, несмотря на сцену, бывшую в Мантуе, вскоре обоим братьям представился новый случай сблизиться.
Поводом к этому стала просьба принца Астурийского, который хотел жениться на ком-нибудь из родственниц императора. Император хорошо знал, что Люсьен не согласится пожертвовать своею дочерью и не отдаст ее за человека, показавшего такие дурные чувства к отцу и матери. Нужно было очень искусно вести переговоры, и в Канино, где тогда жил Люсьен, отправился с предложениями господин Кампи.
Кампи, преданный друг семейства Бонапарт, был корсиканец. Дар организатора всегда отличал его, но это был человек странный: он напоминал те прекрасные характеры, которым мы удивляемся, читая Плутарха и Ксенофонта. Чрезвычайно честный, он при малейшем сомнении тотчас начинал поступать с величайшею спартанской осторожностью. Он не ел мяса, питался только зеленью и плодами, пил одну воду; не смеялся никогда. Странный человек, но честный, даже добродетельный.
Кампи служил под началом Люсьена, когда тот был министром внутренних дел. Он находился при нем личным секретарем, и Люсьен уважал его чрезвычайно; потому-то император и обратил на него взгляд для столь важной миссии, в которой надобно было представить Люсьену предметы затруднительные.
Вопрос заключался в браке Шарлотты Бонапарт с принцем Астурийским. В этом предложении со стороны императора присутствовала, если смею сказать, двуличность, которую я не хочу оправдывать, потому что в то время он уже решил судьбу Фердинанда и тем уничтожал сам смысл отправки к Люсьену посланца. Все это относится к таинственным делам его с Испанией, и мы скоро начнем распутывать этот узел.
Кампи отправился с письмом, в котором император приглашал Люсьена в Париж выслушать его новые предложения и лично переговорить о них. Император соглашался, чтобы Люсьен управлял делами своего правительства по собственному разумению (но нельзя было ручаться, всегда ли будет он так снисходителен), и предлагал ему Неаполитанское королевство. Император хотел удержать Италию, и Люсьен, испытанный в мужестве нравственном и физическом, подходил ему больше других. Но в этом случае Наполеон показал, как усиливалась, а не изглаживалась в нем со временем решимость. Он сказал однажды в Государственном совете: «Я никогда не признаю своей невесткой жену Люсьена».
Эти слова, громко произнесенные в святилище законов, казались обязательством, заключенным самим с собой; в них надо видеть только деспотическую волю, которую император показывал всякий раз, когда один из членов его семейства решался поступить по своей воле. Чем более благородно и гордо сопротивлялся Люсьен, защищая свою политическую свободу, тем сильнее хотел император сломить его хотя бы в другом отношении, от которого отступиться было бы для Люсьена так же не благородно. Наполеон хорошо чувствовал это и еще больше упорствовал в своем намерении из-за того, что почти ненавидел в то время жену Люсьена. Я слышала иногда, что император говорил о ней так язвительно, что Жозефина, у которой, разумеется, не было повода защищать Люсьена и его родных, сказала ему однажды своим ласковым голосом: «Мой друг, подумай, она ведь женщина!»
В самом деле, этого было бы уже достаточно, даже если бы госпожа Люсьен в Риме и не составляла тогда счастья своего мужа, не была тем, что называют римлянкой в смысле, какой мы соединяем с матерями и женами древних римлян. Она жила благородно, — впрочем, этого требовал и ее муж, — и не выходила за пределы своего семейства, довольно многочисленного, это служило ей защитой от всякой мысли, которая могла бы пробудить неблагонамеренность. Поведение ее было безукоризненно: она делала счастливым своего мужа, занималась вместе с ним литературой, услаждала своею заботливостью то горе, которое всякий день чувствовал Люсьен из-за отношения императора. Если правда, повторяя слова самого императора, что Люсьен заключил свой брак только в отместку ему, то в заключенном с досады браке он нашел счастье, которого не дал бы ему союз, устроенный самым правильным образом.
Из всех известных мне людей никто не дорожил так, как император, всем, что относится к домашней жизни. В этом он походил на самую взыскательную женщину. Трудно представить себе требовательность его к своим родным! Конечно, можно удивляться многому, чего не должно бы быть; но везде, где будут придворные, министры, двор, везде будут они одинаковы, разве только с небольшими особенностями. Так, например, можно припомнить, что говорит Сен-Симон о герцогине Бургундской (а Сен-Симон в нравственном смысле был один из самых строгих представителей двора Людовика XIV). Он говорит: «Все видели, что скрывала наша милая принцесса. Все видели, но ее обожали, и каждый хранил молчание».
Но здесь происходило совсем другое: тут скрывали от Наполеона только добро, хотели помешать всякому сближению императора с Люсьеном, и для этого необходимо было создать препятствие переговорам, которые хотел начать Наполеон. К несчастью нашему и его, переговоры эти не могли иметь удачной развязки, и лица, которых не называю, радостно улыбнулись, когда узнали, что предлагалось Люсьену.
