Пробило половину одиннадцатого, приближалась минута ехать во дворец. Я сосчитала своих масок: четырнадцать. Тут были графиня Дюшатель и Реньо де Сен-Жан д’Анжели, княгиня Ваграм, тогда еще незамужняя, госпожа Кольбер, мадемуазель де Ла Вогийон, прелестная особа, столь же красивая, сколь добрая и милая, баронесса Монморанси и другие, имена которых я забыла. Кажется, в числе других была и герцогиня Ровиго, но я не уверена в этом.
Мы уже готовились надевать свои маски, когда мажордом подошел ко мне и сказал тихонько, что в другой комнате некая дама, также принадлежащая к кадрили, ждет меня; что она приехала слишком поздно и не смеет войти, пока я не пойду за ней. Я осмотрелась, взглянула на список, данный мне великой герцогиней, обнаружила, что княгини Понтекорво не было с нами; я подумала, что она не хочет идти через эту толпу, и перешла в гостиную перед галереей. Там увидела я в дальнем углу комнаты, которая была плохо освещена, странную женщину, маленькую и полную. От удивления я сначала невольно отступила на несколько шагов. «Боже мой, какое странное существо!» — подумала я и, приближаясь к ней, сказала:
— С кем имею честь говорить?
Она отвечала только тяжелым вздохом. Я не могла сдержать улыбки, и мне отвечал второй вздох, еще тяжелее первого, так что от него зашевелился подбородок маски. Но такой разговор не мог продолжаться; да это и выглядело забавно только раз. Я уже хотела уйти в галерею, но вдруг женщина схватила мою руку, притянула меня к себе, обняла за талию одной рукой и, подняв нижнюю часть своей маски, хотела поцеловать меня. Я закричала пронзительно, вырвалась, ударив ее, и одним прыжком отскочила к камину; там схватила я шнурок колокольчика и зазвонила изо всех сил. Правду сказать, и было чего испугаться: я почувствовала, что к моему лицу прикоснулась жесткая, колючая щетина. Мажордом тотчас вбежал и принялся хохотать. Но толстуха захохотала еще сильнее, и наконец я тоже рассмеялась, хотя все еще была сердита: передо мною оказалась нелепая, разоблаченная фигура его высочества принца Камилло Боргезе. Он хохотал басом и подмигивал мне, беспрестанно повторяя: «Oh! Oh! Tivouli… Tivouli… Oh!.. Oh!»
Для объяснения надобно сказать, что за год перед тем, в один прекрасный летний день, Жюно вздумал ехать в Тиволи с одной знатной дамой, родственницей князя Боргезе. Я узнала об их поездке, и Жюно, чтобы придать этому приключению пристойный вид, сказал мне, что с ними был князь Боргезе. Случилось так, что князь Камилло заехал ко мне с этой знатной дамой, а Жюно не предупредил ее, и его не было дома, так что она не могла предвидеть ответа князя Боргезе или помешать ему, когда я спросила:
— Что ж? Весело было вам третьего дня в Тиволи?
— Тивули! Какой Тивули? — вскричал он с изумлением. — Я ездил верхом…
Я усмехнулась и тотчас переменила разговор, с меня было довольно!
С тех пор всякий раз, когда князь Боргезе встречался со мною, — а он очень часто искал этих встреч, хоть я истинно не понимаю, для чего, — он уже издалека кричал мне: — «Oh!.. Tivuoli!.. Tivuoli!» — так что наконец это сделалось несносно.
В этот вечер он не пропустил случая закричать мне свое Тивули, прыгая вокруг, потому что был прекрасным танцовщиком и всячески старался поцеловать меня. Когда первая минута изумления прошла, я расхохоталась от чистого сердца, глядя на эту смешную фигуру. Я взяла его за руку и, чтобы избавиться от преследования, которого очень боялась, вошла с ним в галерею, где были все наши дамы. Там-то поднялся крик изумления и сумасшедший хохот, когда он снял свою маску и все увидели синюю его бороду, черные бакенбарды, курчавые волосы угольного цвета: некоторые непослушные завитки вырывались из-под тонкого кисейного покрывала, обернутого вокруг головы!
Когда утихло первое веселье и нарядившийся женщиной князь увидел, что я нисколько не хочу его поцелуя, мы отправились во дворец. Великая герцогиня Бергская ожидала нас в своих внутренних комнатах с княгиней Понтекорво, и обе они были одеты так же, как мы. Там снова начался хохот при виде крестьянки, приведенной мною.
Когда мы выходили из внутренних комнат в галерею, какая-то маленькая голубая маска бросилась, чуть не сбив меня, из кабинета, где переодевались. Не ожидая встретить такой толпы, она произнесла выражение довольно сильное; но я не стала возмущаться — это был сам император.
Он хотел веселиться, как говаривал сам, в эти дни сатурналий и для этого маскировался с головы до пяток, а вместо себя наряжал кого-нибудь, кто расхаживал на балу в его роли. Например, в тот день роль его была поручена Изабе. Изобретательный ум художника годился для маскарада, если честно сказать, гораздо лучше, нежели ум императора. Но Наполеон, несмотря на то что его узнавали в одну минуту, любил маскарады и забавлялся ими, как дитя.
Всего труднее было скрыть руки Изабе: кто видел его, тот помнит, что у него руки престрашные, а у императора они были красивы. Изабе очень удачно изобрел средство скрыть эту несообразность: он надел на руки, и без того уже очень большие, толстые перчатки, а поверх них — белые. Трудно было судить, сколько пар перчаток надето на эти руки, могли видеть только, что это руки маскарадные, переодетые. Впрочем, Изабе представлял императора очаровательно, хоть и не очень удобно для него в толпе, где могло выйти какое-нибудь приключение, а всякая ошибка оказалась бы пагубной.
Бал продолжался с особой живостью. Посреди множества прелестных масок в залах удивительной красоты вечер протекал сладостно и с такою безотчетной веселостью, что ум засыпал, будто убаюкиваемый волшебством…
Я еще не говорила об одном обстоятельстве, важном в политической жизни императора: это установление нового дворянства. Намерение было видно уже при учреждении Почетного легиона; но довершено было только установлением наследственных титулов с поместьями и майоратством. Все заставляло нас предвидеть, что это скоро будет выполнено, потому что титул герцога Данцигского, данный императором еще в 1807 году, показывал его волю ясно.
Я была на дежурстве при императрице-матери в Тюильри, куда провожала ее на семейный обед, который случался всякое воскресенье. В дежурной гостиной павильона Флоры я нашла Савари, который шел ко мне, говоря:
— Поцелуйте меня: я скажу вам хорошую новость!
— Сначала скажите, а потом я вас поцелую, если новость стоит того.
— Хорошо: я стал герцогом.
— В самом деле, это удивительно; но за что же тут целовать вас?
— Я называюсь теперь герцог Ровиго, — продолжал Савари, расхаживая по комнате, так переполненный своею радостью, что мог бы подняться в воздух, как воздушный шар.
— Но что мне за дело до вашего титула и смешного имени? — сказала я, потому что он начинал выводить меня из терпения.
— Если бы он объявил вам, что вы герцогиня, — сказал в этот момент Рапп, подойдя ко мне тоже и дружески взяв за обе руки, — я уверен, вы поцеловали бы его, как поцелуете меня!
— От всего сердца, — отвечала я, подставляя свою щеку этому почтенному человеку, в восхищении от его откровенной, искренней дружбы.
— А за Жюно?
— И за Жюно, очень рада буду. Обещаю вам написать ему, что от вас первого услышала я эту приятную новость.
— Да, а кроме того, — продолжал Рапп, — у вас самое прекрасное имя из всей этой толпы. Вы герцогиня Абрантес.
Я тотчас поняла, что император хотел сделать приятное Жюно, назвав его герцогом Абрантесом [193], и эта новая благосклонность сделала меня вдвойне счастливой. Жюно и в самом деле сказал мне после, что, узнав об этой милости императора, он был тронут до слез.
Мы сошли обедать в гостиную, которая располагается внизу, подле лестницы павильона Флоры. Обедали мы там, как сказал однажды Жюно шутя, словно в буфете. За столом председательствовала почетная дама императрицы, тогда графиня Ларошфуко, или статс-дама, или, в отсутствие их обеих, дежурная придворная дама. В этот день графиня Ларошфуко сама занимала свое место; а она, между прочим, редко оказывала нам такую честь. Припоминаю это обстоятельство, как будто бы и ничтожное, но оно важно в описании того дня.
