«Император никогда не отступит от предложения Италии составить союз во избежание войны. Если Святой Отец согласен на это, все решено. Если он отказывается от этого, то тем объявляет, что не хочет никакого мира с императором, и объявляет ему войну… Первое следствие войны есть завоевание, а первое следствие завоевания — перемена правительства…»
Папа отвечал (в апреле 1808 года) через кардинала Габриэлли, тогда государственного секретаря своего и дядю князя Габриэлли, за которого после вышла дочь Люсьена:
«Вступив в союз, Святой Отец принял бы на себя не только обязанность делить издержки: служитель Бога поставил бы себя в равную обязанность поддерживать и вести войну… и оказался бы уязвим, поскольку его мирному призванию и священным его обязанностям неприлично…»
Конечно, таков и должен быть мирный, кроткий язык главы католической церкви, наместника Иисуса Христа. Но если духовный владыка поддерживал когда-нибудь войну, то, конечно, в обстоятельствах не более почетных, чем те, в каких находился Пий VII. Нет сомнения, что он поставлен утверждать мир и согласие между людьми. Но после Александра Борджиа, Юлия II, даже Льва X, Сикста V и множества владык агрессивных и коварных, Пий VII мог, не страшась гнева небесного, защищать землю Святого Петра или хотя бы попытаться это делать.
Несколько дней прошли для меня довольно грустно. Я беспокоилась, мучилась страшными предчувствиями, а для меня это важно, потому что я верю им. Они сделались, наконец, так сильны, что я послала за господином Нарбонном, чтобы посоветоваться с ним. Я предвидела бурю. Нужно сказать, что во внутренних делах императорского двора всегда можно было обнаружить макиавеллизм. Конечно, я употребляю здесь многозначительное слово для маленького предмета, но говорю истину, которую более или менее чувствовали все, кто составлял дворы императорской фамилии.
Я легла в тот вечер очень поздно и наперед велела отказывать всем. Госпожа Лаллеман уехала в Оперу с госпожой Грансен и госпожою Лапланш-Мортьер, и таким образом от меня все разъехались [196]. Я всегда была суеверна, и так часто в жизни моей дурные предчувствия сбывались, что и теперь содрогаюсь, когда испытываю нечто подобное. Я легла поздно и заснула уже к утру; утомленная, с горящими от слез глазами, потому что много плакала.
На другой день я проснулась после десяти. Горничная, открывая затворы в окнах моей спальни, сказала мне радостно, что получены письма из Лиссабона, и положила на постель толстый пакет, привезенный адъютантом Жюно господином Прево.
Я с нетерпением ждала писем от Жюно и уже несколько дней грустила о нем. Но едва прочитав две страницы странного его письма, я была вне себя. Помещаю здесь это письмо целиком, чтобы затем объяснить.
«Тотчас по получении этого письма, милая моя Лора, начинай готовиться к отъезду, чтобы, когда я приеду в Париж, нас ничто не могло задержать. Предвижу твое удивление, и сейчас объяснюсь.
С последней эстафетой я получил письмо от Дюрока: он пишет мне именем императора, что я должен выбрать или место адъютанта его величества, или место парижского губернатора, потому что занимать оба одновременно нельзя. Его величество не должен бы предполагать, что я затрудняюсь хоть на минуту в этом выборе. Жить для него, и единственно для него, давнее и пламенное мое желание. Я буду при императоре, как в прекрасные дни Итальянской армии. Пусть осыпает он своей благосклонностью окружающих — они жадны до милостей и почестей, предоставляю им это. Пожатие Его руки или, лучше, позволение никогда не оставлять Его — и я буду более счастлив, нежели от всех позолоченных игрушек, дарованных мне его щедростью. Кроме того, я совсем болен теперь: прежние боли мои возобновляются и египетская рана моя едва не раскрылась вновь. Я решительно прошу отпуска, и его величество не может отказать мне в нем. Пользуюсь сейчас ваннами в Бареже и потом буду в состоянии служить императору везде, где ему будет угодно поместить меня. Если он не хочет моей службы… Что ж, я удалюсь в Бургундию со своим семейством, с женою и детьми. У нас еще будут счастливые дни, и, несмотря на злобу людей, я буду спокоен, потому что совесть моя чиста, а душа не знает никаких угрызений.
Посылаю тебе письмо Дюрока. Но ему не надо было бы принимать на себя такие поручения… скажи ему это от меня…
Прощай, моя милая Лора! Это письмо опечалит тебя; но как могу я не вверить тебе своих искренних огорчений? Ты знаешь, что после тебя, только император может опечалить меня особенно! Прощай, моя милая Лора! Поцелуй наших детей, особенно моего сына. В уединении, где надеюсь я жить, вы все будете составлять то счастье, которого я желаю теперь.
Герцог Абрантес».
Вот письмо Дюрока: оно еще хранится у меня в оригинале:
«Мой милый Жюно! Император поручил мне сказать тебе, что, по его решению, нельзя занимать сразу два места: его адъютанта и парижского губернатора. Вследствие этого он приказывает мне сказать, что ты должен выбрать одно из них. Без сомнения, для тебя выбор не может быть сомнителен, потому что одно из них не имеет силы и лишь почетно. Но мне не следует говорить, на что ты должен решиться. Главное, обдумай хорошенько, прежде чем станешь отвечать, и особенно не ищи в этом решении императора ничего, кроме нового доказательства любви к тебе. Это собственные слова его. Что касается меня, ты никогда не должен сомневаться в моих чувствах к тебе, милый Жюно, и я надеюсь, ты не обидишь меня, избрав кого-нибудь другого лучшим из твоих друзей».
Прочитав эти письма, я в первую минуту оцепенела. Я не могла разобраться в этом лабиринте. «Боже мой! — сказала я наконец самой себе, как будто пораженная внезапной мыслью. — Боже мой! Что если император скажет да!»
В самом деле я беспокоилась, в каком расположении духа застанет императора письмо Жюно. Могло статься, что это случится в такую минуту, когда он согласился бы на его увольнение, и если Жюно готов был заключить себя в Монбаре, то, признаюсь, я совсем не имела такого намерения. Я поняла, что в подобных обстоятельствах надо поступить осторожно, но без всякого промедления. Взглянула на часы. Десять без четверти. Светлая и быстрая мысль мелькнула в голове моей. Я позвонила так, что могла оборвать и десять колокольчиков.
— Сейчас же справься, здесь ли еще господин Прево! — закричала я Жозефине, старой служанке моей матери, которая нянчила меня еще ребенком.
— Нет, сударыня, он поехал в Тюильри, когда узнал, что вы еще почиваете.
Это немного охладило мой пыл; но нужно же было решиться на что-нибудь.
— Хорошо, дай мне поскорее одеться и вели закладывать лошадей.
Через десять минут я уже садилась в карету и велела ехать в Елисейский дворец.
Была половина одиннадцатого. Заезжая во двор, я увидела карету без гербов и мундир императора.
«Неужели он здесь?» — сказала я себе. Не входя в дежурную гостиную, я пошла во внутренние комнаты и спросила у госпожи Дюпон, первой камер-юнгферы [197] Каролины, могу ли увидеть ее высочество на одну минуту. Я не ошиблась: император был у нее. Мне это-то и надо было узнать, но каким образом помешать свиданию брата с сестрой?
— Они прогуливаются в саду, — сказала мне госпожа Дюпон, добрая, почтенная женщина. — Но если вам угодно, я передам ее высочеству несколько слов, которые вы напишете ей.
Госпожа Дюпон подала мне перо и бумагу; я написала принцессе Каролине, что прошу ее сделать одолжение и уделить мне теперь же несколько минут, потому что я должна сказать ей нечто очень важное. Записку отнесли.
— О! — сказал император. — Как вы рано начинаете получать записочки! Что это такое?
Без дальних околичностей он взял записку из рук своей сестры и прочитал мгновенно: там было всего три строки.
— Как, черт возьми! Госпожа Жюно уже поднялась? Рано прилетают к ней тревоги. Ну, я оставляю вас поболтать с нею. Пойду в Тюильри завтракать. Прощайте, милая Каролина.
