Я чувствовала себя довольно одиноко. Все, кто окружал меня, не были мне симпатичны своими манерами или разговорами, так что я почти решилась уехать домой, когда увидела госпожу Ланн. Мне всегда бывало приятно встретиться с нею, а в тот день особенно. Мы тотчас подошли друг к другу и сели рядом за стол.
— Ну, — сказала я, — вот великолепное событие; но я почти уверена, оно не трогает вас нисколько.
Это была правда. После ей, может быть, понравились все эти почести; но я знаю ее, знаю, что она простодушна, добра и совершенно естественна.
— Вы верно догадались, что все это не значит для меня ничего, — отвечала она. — Кроме того, я уверена, Ланн не обрадуется. Вы знаете образ его мыслей, и он не переменил его нисколько. Но многие из окружения императора думают совсем не так, как он. Посмотрите! Посмотрите скорей!
Я взглянула и увидела неподалеку блистающего радостью герцога Ровиго.
— А какое имя дали вам? — спросила я собеседницу.
— Прелестное… Монтебелло. Оно и ваше — два самых приятных в списке.
Она показала мне карточку, на которой были написаны имена всех герцогов, пожалованных императором, и майоратств, соединенных с этими достоинствами.
Никогда Тюильри не становился свидетелем такого честолюбивого волнения, объединяющего всех в малейших оттенках своих. От маршала до простого чиновника сердца всех бились надеждою получить лишнее перо в дворянский плюмаж. Скажу ли, что это было жалкое зрелище? Нельзя вдруг создать дворянства, как, впрочем, и ничего серьезного и значительного.
По воскресеньям наши вечера проходили в Тюильри совсем иначе, нежели в другие дни. После обеда мы шли к императору; иногда, если он бывал в хорошем расположении духа, а собравшиеся дамы нравились ему, Наполеон приказывал им входить к себе. Так случилось и в этот вечер.
— Ну, госпожа герцогиня, — сказал он, увидев меня, — довольны ли вы своим именем? Абрантес! И Жюно должен быть также доволен им. А что говорят в ваших гостиных Сен-Жерменского предместья? Верно, ошалели немного от этого подкрепления, которое я даю им. Я хотел назвать его герцогом Назаретским [194], — сказал мне император и, обратившись к архиканцлеру, добавил: — Бесспорно, что я ничего еще не сделал более соответствующего Французской революции, чем это восстановление высших чинов. Французы всегда готовы сражаться за одно: им требуется равенство перед законом и возможность достигнуть всего. То, что будут называть моим дворянством, не совсем дворянство. Дворянства не бывает без привилегий и наследования, а у этого все преимущества в богатстве, данном в награду за военные или гражданские заслуги, и автоматического наследования нет, если государь не утвердит в достоинстве сына или племянника. Да, мое дворянство — это мое лучшее создание.
Император и в самом деле видел в этом мероприятии полезное и прекрасное довершение своего плана. Прав ли был он? Я думаю, нет. Надобно было ограничиться двадцатью четырьмя великими офицерами Империи. Они служили живой опорой Франции, и в то же время на них опиралась державная власть, хотя народ не был зависим от них. Империя 1804 года сама была уже удивительным творением и оправдывала тщеславие тогдашних французов.
Любопытно вспоминать об этой эпохе. Сколько смешного происходило вперемешку с прекрасным! Суетность захватила не одну добрую и благоразумную голову в эти минуты безумия. Я помню их и, следовательно, помню многие смешные сцены.
Генерал, очень известный, был сделан графом. Жена его хотела иметь мундир, который своим блеском не уступал бы ни в чем самым благородным мундирам Сен-Жерменского предместья. Нельзя назвать эту графиню ни дурой, ни невеждой; но на свою беду она попала в руки злым людям, которые завели ее на такую тропу, где все делалось самым нелепым образом. Новую графиню уверили, что муж ее достиг своего положения силою руки, и прежде всего надобно сделать его Алкидом, а потом представить мозаику (именно так) всего, что могло напомнить знаменитый военный подвиг, потому что, говорили ей, каких только подвигов он не совершил. Графиню мысль о мозаике славы прельстила, и начали составлять герб. Я видела его и попробую описать. Тут была сотня игрушек под общим названием герба: шпаги накрест и прямо, башни для напоминания о взятых городах (а в формуляре генерала, составленном его женою, числилось не менее двадцати городов). Сколько ж надо было построить этих разбитых башен! Потом он еще исполнял и дипломатические поручения, то есть переговаривался иногда на аванпостах о перемирии — надобно подле сабли и шпаги положить оливковую ветвь и перо! Наконец, вся эта пестрота, раскрашенная самою графиней, потому что она воображала себя разбирающейся в живописи, была разделена на четыре части, которым нет названия в геральдике; ее разделял широкий крест, исписанный легендой нового изобретения, которая напоминала о Святом Людовике и крестовых походах, потому что генерал бывал в Египте.
Наконец труд закончили, и графиня сама отвезла его господину Сегюру, который имел удовольствие посмеяться вместе со мною. К счастью для бедной графини, Сегюр знал ее довольно хорошо, так что мог говорить откровенно. Он заставил ее разорвать прекрасный лист пергамента, переливающийся золотом, лазурью, красной и зеленой краской, потому что, разумеется, она раскрасила его всеми возможными цветами.
Но, зная, что Монморанси имеют удивительный мундир, шитый в память об их военных подвигах, графиня тем не менее хитростью получила от самой баронессы Монморанси, которая ничего не подозревала, точный рисунок этого мундира и все-таки заказала себе такой же, с той разницей, что рукава отличались особенной пестротой. Не знаю, рассказали ли об этой комедии Наполеону. Вероятно, потому что он знал все.
Глава XLI. Свидание с Наполеоном
Подробности отъезда папы были малоизвестны в Париже, потому что, во-первых, мы ветрены во всем, а во-вторых, император не хотел, чтобы вмешивались в то, что делал он или что делали за него другие. И между тем какой отзвук в мире имело это отлучение от церкви! [195]
Однажды, еще в Испании, мы наслаждались той удивительной, волшебной погодой, когда кажется, что ты вся окружена очарованием. Я особенно радовалась жизни в такие минуты, так что не видела никакой печали, никакого страха вокруг себя в этой стране, любимой небом.
Жюно вошел в мою комнату и увидел меня в этом счастливом расположении духа, но сам он был мрачен и встревожен.
— Что с тобой? — спросила я его. — Ты пугаешь меня. Поди сюда, взгляни на это прелестное заходящее солнце.
Мы жили тогда в Ледесме, и с высоты горы, на которой расположен город, глядели на долину, дикую, но живописную, благоухающую, где так сладостно жить.
— Смотри! — сказал Жюно, кидая мне на колени лист бумаги с напечатанным на испанском языке текстом. — Прочитай, тогда увидишь, точно ли ангелы живут здесь.
Это была копия ужасного катехизиса, сочиненного и распространяющегося тогда в Испании. К нему прибавили воззвание знаменитого дона Хуана, который увещевал добрых испанцев нападать на французов и француженок, потому что они посланы отлученным от церкви, повинуются ему, а потому сами они также отлучены.
Я упомянула здесь этот случай, но мы ведь еще не дошли до войны в Испании. Я хотела только показать, какой отголосок в Европе имела эта папская булла! Смертный голос ее звучал грозно. Вот несколько фраз из нее:
«Священный престол вынужден был переносить огромные тяготы… С 1807 года ваши войска стоили более пяти миллионов пиастров… Вы отняли у нас герцогство Беневентское и Понтекорво… Вы сделали нас пленниками, посягая на нашу апостольскую независимость, ваши войска заняли нашу страну… Мы взываем ко всем народам…»
Ответом Наполеона было приказание тотчас захватить Анкону, Мачерату, Урбино, Камерино и присоединить их к Итальянскому королевству… Папский легат выехал из Парижа. Шампаньи, тогдашний министр иностранных дел, но, по существу, как все министры Наполеона, только первый секретарь по своей части, одобрил действия Франции. Не знаю, была ли обнародована эта бумага; как бы ни было, я приведу из нее несколько слов: они довольно странны, но не по мыслям своим, а по форме, особенно в отношении к папе:
