Император дал господину Кампи поручение отвезти своему брату право обладания герцогством Пармским, но не для него, а только для жены его. Ему самому назначал он королевство Неаполитанское. Госпожа Люсьен должна была уехать из Рима в Парму с титулом герцогини Пармской и увезти с собой двух дочерей, а мальчиков оставить. Наполеон хотел, чтобы по выезде ее из Рима она была разлучена с мужем, как только может разлучить смерть. За такую цену император признавал ее своею невесткой, давал ей титул и делался добрым ее родственником. Взамен ей нужно было разорвать все, что привязывало ее к жизни, потому что оставить таким образом всех милых сердцу не значит ли умереть? Да еще оставить как будто из корысти!
Первые минуты по приезде господина Кампи были особенно жестоки. Люсьен тотчас отказался и от неаполитанской короны и тем более от герцогства Пармского, которое было бы приобретено низкой угодливостью. Госпожа Люсьен находилась совсем в иной ситуации, нежели ее муж; она должна была принять решение, следуя тому пути, который судьба назначает с самого рождения нам, бедным женщинам; вся ничтожная жизнь наша составлена из жертв! Действительно, после ночи, проведенной в размышлениях, она вошла в кабинет Люсьена и объявила ему, что не хочет быть препятствием для его возвышения и величия, что ответ ее готов и она отошлет его императору.
— Где это письмо? — спросил Люсьен с внешним спокойствием.
Жена подала письмо; он взял его, разодрал в клочки не читая, бросил на пол и начал топтать.
— Друг мой! Друг мой! — сказала госпожа Люсьен плача. — Неужели ты хочешь лишить своих детей короны?
— Неужели я должен лишить их матери ради этой короны? — вскричал Люсьен и с волнением стал ходить по комнате.
— Люсьен! — сказала ему жена его своим прекрасным голосом, которым она лучше всякой другой умеет модулировать. — Люсьен, не отвергай без размышления того, что посылает нам Бог. Помнишь, мой друг, те печальные минуты, когда мы рассуждали, что, когда не будет ни тебя, ни твоего брата — потому что, как ни велико его могущество, оно должно кончиться вместе со смертью, так же как с нею кончатся и твои мучения, — тогда наши дети будут зависеть от детей твоего брата? И у них не будет той независимости, которую сейчас предлагают им, которую могу дать им я! Нет, мой друг, нет! Ты должен быть отцом больше, чем мужем, а я должна быть матерью больше, чем женой.
Говоря это, она была удивительно прелестна. Люсьен несколько мгновений глядел на нее с чувством пламенным, наконец обнял и с любовью прижал к груди.
— Вот доказательство того, что ты достойна обожания, — сказал он ей. — И ты хочешь заставить меня разлучиться с тобой! Нет, мы никогда не расстанемся. Никогда. Если брат хочет возвратить мне свою дружбу, пусть он сделает это без условий, и особенно без таких жестоких условий. Всегда с тобой, мой друг! Никогда в разлуке!
Как ни была решительна госпожа Люсьен, но не могла же она противиться словам того, кого любила. После недолго спора оба супруга согласились отказаться от Неаполитанского королевства и герцогства Пармского на тех условиях, какие предлагал император. Дорожная карета была готова и лошади приведены — все отослали назад. Что касается брака их дочери с принцем Астурийским, тут немедленного отказа не последовало; напротив, были сделаны все приготовления и даже назначен отъезд девушки. Пятнадцатилетняя Шарлотта, очень приятная и в то время и позже [190], была красива, тиха, добра и остроумна; принц Астурийский почел бы за счастье иметь такую жену. Отъезд ее приготовлялся довольно скрытно, так что жители Рима, может быть, и не знали о нем. Госпожа Летье, жена директора Французской академии в Риме, собиралась провожать молодую принцессу в Испанию. Все было готово, когда однажды утром Люсьен призвал к себе графа Шатильона, одного из своих друзей, который, не раздумывая, последовал за Люсьеном в изгнание. Он жил у него и управлял всем, что относилось к изящным искусствам. Люсьен сказал ему, что надобно прекратить все приготовления к отъезду Шарлотты, и с сердечным чувством прибавил:
— Я не могу согласиться отнять у себя это дитя. Лишь один добродетельный человек мог бы покровительствовать ей: это Карл IV, но он не имеет власти. Пусть лучше моя бедная Шарлотта останется под отеческой кровлей.
И Шарлотта осталась.
Таков был первый случай сватовства Фердинанда на какой-нибудь родственнице Наполеона, о чем он сам беспрестанно ходатайствовал. Процесс возобновился, когда Фердинанд жил в Валансе, а пока господин Кампи возвратился во Францию с ответом Люсьена старшему его брату, и все это лишь способствовало увеличению ненависти Наполеона к госпоже Люсьен.
Глава XXXIX. Испанские дела
Много говорили о том, что Наполеон издавна таил в уме своем планы насчет последних Бурбонов, которые еще занимали единственный трон в Европе. Трудно сказать, однако, была ли это мгновенная решимость или действительно план, долго созревавший в уме его. Но если мне надобно произнести свое мнение, и если оно значит что-нибудь из уст той, которая знала его с ранней молодости и собственного своего детства, то я скажу, что не считаю намерений императора касательно Испании задуманными прежде письма Фердинанда VII из Эскуриала. Тогда-то, я думаю, внутреннее состояние этого семейства раскрылось перед императором во всей своей слабости, и он не без основания мог полагать, что если сделается повелителем Испании, то для блага ее это не будет хуже, чем управление бессовестного фаворита. Об испанских делах высказано много различных мнений, и главным почитается то, что Талейран был первый неприятель полуострова и чрезвычайно влиял на императора в решимости его по делам Аранхуэса. Может быть, не отрицаю ничего; замечу только, что редко позволял император влиять на себя… [191]
Глава XL. Веселые кадрили и новые титулы
Между тем как Испания, волнуемая новыми смятениями, готовилась увидеть разрушенными последние преграды, которые еще удерживали бунт, Париж по-прежнему оставался волшебным местом, где веселье и праздники возобновлялись каждый час. Великая герцогиня Бергская давала маскарад, и одна кадриль там была особенно замечательна. Эта кадриль, правду сказать, первой была достойна этого названия, потому что прежняя, устроенная во время брака принцессы Баденской, не походила на кадриль ничем, кроме разве того, что мы стояли по четверо с каждой стороны и были все окутаны голубым, красным и зеленым. В этот раз произошло совсем иное. Великая герцогиня Бергская встала сама во главе кадрили, но избранный ею костюм был гораздо красивее — это был костюм тирольских крестьянок.
Очень короткая юбка из красной шерстяной ткани, вместо бордюра — широкая синяя полоса, на которой вышиты цветы из золота и цветной шерсти. Лиф из широких полосок пурпурного цвета, обшитых золотыми шнурками, на рубашке из самого тонкого перкаля [192], гофрированного мелкими складочками по всей вышине лифа, так же как и рукава, тоже перкалевые, доходившие до кисти руки и застегнутые эмалевою в золоте пуговкой. На голове вуаль из самой тонкой кисеи, обшитая золотой нитью. Но драгоценных камней — ни одного. Этот костюм был прелестен; его дополняли красные чулки с золотыми стрелками.
Не знаю, почему великой герцогине Каролине вздумалось, чтобы все кадрили были составлены из женщин. Нас было шестнадцать крестьянок под предводительством деревенского бальи, и эту почтенную особу представляла мадемуазель Адель Лагранж. Однако великая герцогиня ошиблась в расчетах. Она хотела, чтобы участники кадрили собирались не у нее, во дворце на Елисейских Полях, где она жила тогда, а у меня около девяти часов вечера. И вот в большой галерее нижнего этажа моего дома устроили первую кадриль, на которой присутствовали те из моих друзей, кто не имел приглашения к великой герцогине.
