— Для того, что я хочу знать, доволен ли он наконец. Знаете ли, госпожа Жюно, что я сделал для него? Знаете ли, что он имеет в Лиссабоне власть короля? Он пишет мне, что для пользы страны власть французов должна господствовать над всеми другими, и курьерская почта привезет к нему, вместе с полномочиями, которых он требует, и другой знак моей любви. Потому что без его усиленного ходатайства я не оказал бы такой благосклонности Португалии; не худо, если они будут знать это в Лиссабоне. Нет ли у вас друзей в этом государстве? Напишите им, что они обязаны величайшей признательностью своему генерал-губернатору. Таков отныне титул Жюно, и сверх того он губернатор Парижа.
Говоря все это, Наполеон внимательно глядел на меня, как будто в самом деле хотел прочитать письмо Жюно в моих глазах. Дело в том, что курьеры губернаторского кабинета отвозили пакет императору или тому, кому поручал он, но собственные курьеры Жюно привозили сначала его письма мне, а потом выполняли все прочие поручения.
— Жюно в силах теперь сделать много хорошего. Его правительство организованно, как никогда не было со времени маркиза Помбаля. Он теперь глава государства, у него свои министры. Словом, все очень хорошо. Я доволен речью, которую он произнес, очень доволен. Он умеет держать себя достойным образом.
Наполеон улыбался при этом с удовольствием, как обыкновенно делают, обдумывая приятную мысль. В самом деле, Жюно был его создание, и все хорошее, что делал он, казалось императору следствием собственного его творчества.
Наполеон был не из тех людей, которые начинают разговор без причины и продолжают без цели. Уже несколько минут я спрашивала себя, для чего призвал он меня? Из-за Ренси? Это было невероятно. Для рассуждения о Жюно, которое продолжал он уже четверть часа? Это все очень хорошо, но должна была быть еще какая-то причина, ради которой говорил он, но которую я не понимала. Как распутать нить, концы которой держал он один? Наполеон снова долго посмотрел на меня и угадал мою мысль, потому что сказал улыбаясь:
— Не ищите! Дело очень простое.
Человек непостижимый! Я покраснела и совершенно смешалась, когда он так изловил мою тайную мысль и как будто застал меня подслушивающей, что он думает.
— Итак, — продолжал он с выражением несколько недовольным, — Жюно не говорит вам обо всем высоком и счастливом, что случилось с ним! Я не думал, что он так холоден к почестям. В самом деле, у этого мальчика странная голова. — И вдруг, повернувшись (потому что он остановился против окошка и барабанил по стеклу не в такт), император сказал мне: — А вы, госпожа Жюно… У вас же страсть ко всем этим светским глупостям; неужели вы нисколько не хотите поцарствовать с Жюно? Уверяю вас, что он то же самое в Португалии, что Албукерке и Эрнан Кортес были в Бразилии и Мексике.
Я отвечала только наклоном головы, потому что, начав искать причины этого вызова, я как будто бродила в темном лабиринте и боялась сказать или сделать какую-нибудь глупость, которая могла повредить Жюно. Уверена, что Наполеон очень желал поймать меня: не то чтобы он сердился на мое молчание, но на что были ему слова мои? Он видел, что я разгадала его: для этого разговора, странного своею пустотой, есть скрытая причина, и ее-то хотелось мне узнать. Я была занята этим; Наполеон понял меня, остановился и сказал:
— Ну, прощайте, госпожа Жюно! Если вам хочется сыграть роль королевы Португалии, я отвечаю за то, что вы найдете своего мужа в наилучшем для того положении. Когда будете вы писать ему?
— Думаю, государь, завтра утром, если только ваше величество не прикажете мне исполнить это сегодня же вечером.
Он казался недовольным, что я слишком выразительно произнесла слово прикажете, и, нахмурившись, сказал:
— Пишите, когда хотите и что хотите. Но чем скорее, тем лучше. Весьма важно для семейного спокойствия, чтобы отношения между мужем и женой не прерывались, вместе ли они живут или далеко друг от друга, это все равно.
Нравоучение его прозвучало так странно, что, право, я не могла сдержать улыбки; он также увидел это и, кажется, прибил бы меня, если б только смел. Мне показалось, что разговор кончился, и я уже двигалась к дверям, когда он подозвал меня движением руки и промолвил, как будто ему пришла в голову новая мысль:
— Кстати! Будете писать Жюно, объясните ему, как следует, об этом адъютантском деле, о котором Дюрок уже писал ему. Это ребячество. Вот почему я и говорю, чтобы вы написали. Такое неважное дело можно поручить женщине, — прибавил он рассмеявшись.
— Благодарю, ваше величество, — отвечала я в таком же тоне.
— Но вы же знаете, что я хочу сказать. Знаете, как я не люблю, чтобы женщины мешались в дела важные: они почти всегда пускаются при этом в интриги.
— Позволите ли, ваше величество, высказать мне свою мысль об этом?
Он сделал одобрительный знак.
— Женщины никогда не вмешиваются в дела важным образом. Их леность, их беззаботная любовь к удовольствиям гонит их от всякого утомления ума, и когда они появляются в деле важном, то становятся только орудием мужчин. Это похоже на женщин-монархов, о которых говорят, что они бывают замечательны потому только, что в это время управляют их фавориты.
Он засмеялся, да еще таким откровенным и шумным смехом, что я сама удивилась, как смогла вызвать его на это.
— Я не думаю, однако, — продолжала я, — чтобы женщины были неспособны держать бразды правления, и держать твердой рукой, потому что я и вообще имею о женщине высокое мнение; а то отличное воспитание, которое особенно в последние двадцать лет получаем мы, совершенно уравнивает нас со многими мужчинами, если не со всеми. Но есть одно, что губит нас и вечно будет мешать нам сделаться властителями…
— А, вы соглашаетесь! Но какое же это препятствие?
— Сердце.
— Сердце? Вы хотите сказать: голова.
— Как будет угодно вашему величеству. Кажется, я понимаю вашу мысль, но не могу согласиться с нею. То, о чем говорю я, государь, заставляет женщину забывать себя и для своего ребенка, и для своего мужа, друга; не говорю для любовника, потому что, по-моему, эта преданность, это отрицание самой себя существуют для женщины и без любви в ее сердце.
— А почему же, спрошу я, не сделал бы всего этого мужчина?
Я покачала головой, и он засмеялся. Я опять начала свою речь, потому что мне хотелось доказать свою мысль, и, замечу мимоходом, в первый раз, с тех пор как я знала его, он поддерживал такую длинную беседу.
— Вот почему, государь, иногда видно в нас что-то похожее на интригу. Нами распоряжаются… нас заставляют действовать… мы только инструменты…
— А госпожа де Юрсен? А госпожа Ментенон? Ха-ха, что скажете вы об этих? Может быть, и они не интриганки?! Полноте! Я мог бы назвать вам больше сотни таких имен, если б только имел время вспомнить их.
— Ваше величество называет госпожу де Юрсен и госпожу Ментенон; я не буду защищать их. Но это исключения, а они, как известно, подтверждают правило. Кроме того, обе эти женщины жили в век интриг и бесчинств. Я часто слышала, как ваше величество говорили о кардинале Реце, о Ларошфуко и многих других замечательных людях того времени, представляя их не иначе как интриганами и любителями смуты.
Он опять улыбнулся, а потом вдруг спросил у меня:
— Сколько вам лет?
Я отвечала ему только улыбкой, потому что он знал мой возраст не хуже меня самой.
Он иначе перетолковал мое молчание:
— Как? Вы уже скрываете свои лета? Это нелепо!
— Я нисколько не скрываю свой возраст, государь! Да это было бы и невозможно, особенно перед вашим величеством, ведь вы чуть ли не были свидетелем моего рождения. Мне двадцать два года.
Он тихо взял щепотку табаку и стал склоняться головою к пальцам руки своей, что показывало хорошее настроение; потом, считая годы по пальцам, он сказал:
— Да… точно так… 1795-й… одиннадцать лет… точно… А сколько лет было бы теперь вашей матери?.. Ах, вот кто не любил отвечать на этот вопрос! И совсем напрасно! Что значат годы для того, кто так прекрасен, как она. Да, она была очень хороша. Есть ли у вас портрет ее?
