Император стоял против своего бюро. Когда я входила, он жестоко кашлял, как при коклюше. Наконец, откашлявшись, он поклонился мне приветливо, и прекрасное лицо его осветилось той улыбкой, которая делала его почти божественным.
Слова должны выражать наши чувства; но я не могу найти слов для описания быстрой перемены, которая вдруг произошла во мне. В одно мгновение стала я дышать свободнее, снова стала видеть; и, пока подходила ближе, император, поклонившись мне с улыбкой, сказал:
— Ну, госпожа Жюно, что вам угодно от меня?
Я, тоже улыбаясь, отвечала ему со всею свободой ума и чувств:
— Вашему величеству известно это очень хорошо.
— А что такое?
— Избавьте меня от тяжести говорить об этом!
— Нет, нет, я очень рад увидеть, как возьметесь вы искупать вину…
— Как, государь! Неужели ваше величество полагает, что в этом деле виноват Жюно?
— А кто же иной?
— Но, государь, вы…
— Ну-ну, что я?
— Неужели вы думаете, государь, что не велика вина так глубоко оскорбить преданное сердце, пламенную душу, в которой одна мысль, одна цель — угождать вам, любить вас? Это вина, и большая вина.
— Хм! Недурно. Но все это только слова.
Он ходил некоторое время по комнате и потом вернулся ко мне. Лицо его имело очень серьезное выражение, но в нем не видно было ни малейшей строгости. Он сел в кресла, сделал мне знак тоже сесть и сказал таким твердым голосом, какого я еще никогда не слышала от него, когда он обращался ко мне:
— Госпожа Жюно! Запомните хорошенько, что я буду говорить вам, и напишите это Жюно. Будьте внимательны к моим словам, потому что я никогда не говорю пустяков. Я велел Дюроку написать Жюно, что он должен избрать себе или место первого адъютанта, или место парижского губернатора. Особенно теперь, когда это последнее соединено с огромными, великими военными преимуществами, неприлично оставить пример в моем правлении, когда обе эти должности могут быть у одного лица. Хорошо ли понимаете вы меня?
— Совершенно, государь.
— Некоторое время я имел намерение придать месту моего первого адъютанта большие преимущества и выгоды, но увидел в этом слишком много неудобств. Я обещал это Жюно в день Аустерлицкой битвы — он напоминает мне об этом в своем письме. И напоминает, что обещания, данные на поле битвы, священны. Я обещал сделать ему доброе дело и сделал это. Делаю это опять, оставляя за ним место парижского губернатора. Пусть он удержит его, но оставит другое. Невозможно, чтобы человек, который может во всякое время входить в мой шатер или в мой дворец как адъютант, был в то же время парижским губернатором и командовал шестьюдесятью тысячами войска. — Он встал, продолжая говорить и как бы отвечая самому себе: — Нет, этого не должно быть… Это невозможно.
— Но ваше величество так уверены в Жюно, что…
— Вот они, вот женщины! — прервал он меня с досадой. — Разве не понимаете вы меня? Кто говорит вам тут о верности Жюно? Разумеется, я не сомневаюсь в ней! Я сказал вам, что не хочу оставить примера для моего преемника. Да и что такое, в самом деле, это место первого адъютанта! Сентиментальная глупость Жюно! Он никогда не дежурит при мне, потому что это было бы неприлично и даже невозможно. Жюно — великий офицер Империи, и если он носит гусарский мундир, это еще не дает мне права сажать его под арест, как во времена, когда он командовал полком и забывал службу, влюбившись в мадемуазель Луизу. Знали ли вы Луизу?
— Нет, государь. — Я засмеялась тем заразительным смехом, который сообщается другим.
Император тоже засмеялся, но у него веселость почти всегда бывала мимолетной. Он тотчас оправился и спросил, о чем я смеялась.
— Государь, ваше величество сейчас утверждали, что никогда не говорите пустяков.
Он насмешливо улыбнулся и, слегка пожав плечами, сказал:
— Полноте! Не хотите ли уверить меня, что вы ревнивы?
— Ревнива?
— А почему нет? Все вы женщины ревнивы, как тигрицы. — Он снова улыбнулся, но уже без насмешки, потом, медленно нюхая свой табак, сел опять, делая мне знак тоже сесть, и продолжал: — Я вполне объяснил вам, что заставило меня велеть Дюроку написать Жюно об этом деле. Я благодарен ему как друг за то, что он выбрал и оставил за собой место адъютанта: не удивляюсь этому. Но я, как друг и государь, должен заботиться о нем и его жребии. Потому-то я не обращаю никакого внимания на сегодняшнее письмо его, и он остается парижским губернатором. Такое место должно быть бессменным. Да, сделавшись парижским губернатором, надобно остаться им навсегда. Что в голове у этого Жюно! Ему как будто еще двадцать лет! Что за письмо написал он мне!
— Он не позволил бы себе этого, государь… Но по слогу письма ко мне я могла угадать все его страдание…
Император сделал несколько шагов к своему бюро и, перебрав там бумаги, взял одну, на которой я узнала почерк Жюно. Он пробежал ее глазами, и я увидела благосклонное выражение на лице его, обыкновенно строгом.
— Возьмите… — сказал он, подавая мне письмо Жюно, — прочитайте и скажите мне, пишет ли вам муж такие письма, как это.
Жюно писал хорошо, могу сказать, даже очень хорошо, однако император говорил правду: в этом письме было видно дарование, которое дается даже не умом, а душой, страстной душой. Каждое слово тут подсказывало чувство. Нельзя было отвергнуть жалобы, дышавшей в каждой строчке, потому что чувствовалась искренность этой жалобы. Какое сердце! Какие сокровища чести, доброты, прямодушия заключались в этом человеке! Сколько благородства! Как он был высок и между тем как хорошо высказывал свою горесть!
Я положила письмо на бюро, не говоря ни слова. Мне досадно было, что император причинил Жюно столько горя. Он понял меня.
— Вы не довольны, госпожа Лоретта? — сказал он и ущипнул меня за ухо. — Но зачем же этот Жюно сентиментален, как молодая немецкая барышня? [198] Черт возьми! Право, я не хочу, чтобы он печалился. Напишите ему это от меня, объяснив хорошенько, что я говорил вам. Вы не забыли этого?
— Нет, государь… Но если ваше величество позволит мне просить милости, вы сделаете меня счастливою, когда наградите ею.
— Что вам угодно?
— Государь! Я исполню ваше приказание и напишу Жюно. Ваше величество могли, однако, видеть, как страдал он, когда писал это письмо. Не бесплодное объяснение с моей стороны может вознаградить за горе, которое вы причинили ему. Вы сами, государь, должны приложить бальзам к ране, вами нанесенной.
Император глядел на меня с невыразимою кротостью. Улыбаясь и кивая головой, как бы в знак одобрения, он сказал:
— Хорошо, я напишу ему.
— Точно, государь?
— Точно.
— Ваше величество, вы забудете.
— Нет, не забуду. — И совсем другим тоном прибавил: — Даю вам в этом слово.
Потом, как будто явилась ему новая мысль, он сказал с известной своей усмешкой:
— Да, стало быть, бедняжка Жюно очень любит меня?
Этот вопрос, да еще так сформулированный, изумил меня: я не могла не улыбнуться, глядя на императора. Я узнала после, что его страстью было, чтобы его любили ради него самого. Жюно дал ему такие доказательства привязанности, что нельзя было даже возбудить в нем сомнения. Но, вероятно, Наполеон любил, чтобы ему повторяли уверения в этом, потому что, задав свой вопрос, он обернулся к стулу, который стоял подле него, облокотился на спинку его, положил свой подбородок на сжатую в кулак правую руку и, пристально глядя на меня, сказал:
— Он очень любит меня? Да? Больше, чем вас?
— Не больше, чем меня, государь. Но гораздо больше, чем любовницу.
— Как? Он не ревновал бы ко мне?
— Я уверена в этом, государь. Вашему величеству известно это.
Я поглядела на него с видом довольно значительным, чтобы напомнить ему прежнее время, и тихо произнесла слово Тулон. Лицо его не переменилось; только во взгляде как будто мелькнуло веселое выражение.
— О, о! Так вы в такой доверенности, что Жюно рассказывает вам свою прежнюю жизнь, когда головы ваши на одной подушке? Пусть говорит про себя, это даже хорошо, но пусть не вмешивается в мои дела.
