В голосе его послышались ворчливые нотки, и потому я нисколько не встревожилась от этой фразы. Напоминание мое относилось к происшествию очень простому. Жюно был влюблен во время тулонских дел, и влюблен так, что вздыхал и даже распевал ночью под окнами владычицы своего сердца. Наполеон увидел молодую девушку и, по-видимому, сам влюбился в нее; этого был довольно: Жюно тотчас уступил. Он страдал, но не проронил ни слова. Я знала об этом приключении, знала, что император поймет меня: для воспоминаний ему было достаточно малейшего намека. Впрочем, он не остановился на этой мысли о былом и, глядя на меня своими светлыми, проницательными глазами, сказал:
— Он любит меня, говорите вы. Верю. Но привязанность его, как и всех мужчин, зависит от разных случайностей жизни. Он честолюбив, любит славу, любит все эти погремушки, которыми водят толпу на веревочке. Он как все другие. Словом, он человек.
Черты его тотчас омрачились. Он оттолкнул свой стул и начал ходить по комнате, сцепив руки сзади. Это задело меня за живое, потому что Жюно не был как все другие, когда в 1794 и 1795 годах делился с ним сбережениями своей матери.
— Государь, — сказала я довольно язвительно, — память вашего величества изменяет вам. Позвольте же мне обратиться к памяти вашего сердца: она должна напомнить вам, что Жюно всегда был самым преданным вашим братом. Потрудитесь вспомнить Марсель. Императрица-мать никогда не забывает этого.
Не знаю, откуда бралась у меня дерзость, но, думаю, в такую минуту ничто не удержало бы моего языка. Наполеон кинул на меня взгляд, который уничтожил бы всякого другого, пожал плечами и прибавил:
— Положим даже, что Жюно любит меня больше всего в мире, как выражаетесь вы в своих гостиных. Но уверяю вас, что он любит меня не больше, чем удовлетворенное высокое честолюбие. Ему пожертвует он даже вами.
— А я, государь, имею честь удостоверить ваше величество, что вы не знаете характера Жюно, что вы клевещете на благородное его сердце. Он любит вас, государь, больше, нежели все богатства и чины, какие можете вы дать ему, больше, нежели вашу корону. Больше, чем меня, может быть, ибо только самолюбие заставило меня утверждать противное. Больше чем своих детей, возможно…
Проникнутая истиной этого глубокого чувства, которое составляло жизнь Жюно и не было по достоинству ценимо, я залилась слезами. Очень жалела я после, что не видела лица Наполеона в ту минуту; но чувства мои были так сильны, что глаза не могли следовать за его взглядом. Однако я могла угадывать, каким был он, по его словам: «Что ж это такое? Какой-то романтизм!»
Я никогда не пересказывала этих слов Жюно: они истерзали бы его сердце.
Однако истина, когда идет из такого источника, имеет в себе что-то непобедимое: Наполеон покорился ей. Он подошел ко мне, взял мою руку, начал пощипывать кончики моих пальцев (благосклонность, которую видела я от него только в тот раз) и, потрепав легонько за щеки, сказал:
— Полноте, полноте, успокойтесь… И молчите. Проклятые женщины! Вечно они плачут… Это у них болезнь. А я уверен, что ваша мать не плакала. Она была легкомысленная, но царственная женщина.
Несколько секунд он ходил молча. Торжественным было спокойствие в этой небольшой комнате, где находились только повелитель Вселенной и плачущая молодая женщина, которая требовала от него не управления царствами, не начальства над армиями, не богатых даров, а немного доверия к самому чистому, глубокому чувству привязанности, какое только бывало в сердце человеческом.
Пять минут прошло в глубочайшем молчании и с его стороны, и с моей. Уже с полчаса свирепствовала ужасная буря, какие случаются во время равноденствия, близкого тогда. Ветер свистел в длинных коридорах дворца и напоминал глухие вздохи, которые как будто отвечали на тревожные моления. Сердце мое было готово разорваться от слез, и я дорого заплатила бы за позволение удалиться. В эту минуту часы пробили одиннадцать! Уже полтора часа оставалась я в кабинете императора! Среди тишины услышав бой часов, Наполеон вздрогнул. Он остановился и сказал:
— Какая погода! К счастью, мы с вами не на бивуаке. А бедный Жюно должен был переносить ужасные минуты по пути в Португалию. Говорят, португальские дожди могут в одну ночь затопить дороги. Правда ли это?
И он начал расспрашивать меня о португальском климате, о жителях, об их характере и, особенно, о папском нунции, который, долго лебезя перед французами и особенно перед герцогом Абрантесом, в конце концов бежал из Лиссабона. Выспросив у меня все, что только мог, император сказал мне с самою очаровательною улыбкою:
— Теперь желаю вам доброго вечера, но не доброй ночи, потому что, я уверен, вы будете писать Жюно прежде, чем ляжете спать. Я не ошибаюсь?
— Конечно нет, государь! — вскричала я, совершенно очарованная добрым, приятным его обращением. — Завтрашняя эстафета повезет Жюно описание всего, что благосклонность вашего величества заставила меня перечувствовать в этот вечер, и он будет очень счастлив! Но ваше величество обещали мне утешить вашего верного слугу. Конечно, он виноват, встревожившись до такой степени из-за письма маршала Дюрока; однако он страдает, государь, и страдает уже давно. Когда письмо мое придет в Лиссабон, исполнится уже шесть недель, как ему отдали письмо Дюрока. Я уверена, что одна строчка вашего величества, одна обещанная строчка сделает гораздо больше, нежели все мои страницы, сколько бы ни были нежны они.
— Я обещал написать…
— Государь, вы забудете…
— Нет. Я дал вам слово.
После этого я не могла больше настаивать. Я поклонилась и хотела выйти, когда он удержал меня, говоря:
— Особенно повторите ему хорошенько, почему я так действовал. Скажите ему, что я никогда и не думал верить кому-нибудь так, как ему. Гюлен — добрый человек, но он хорош для того, что делает теперь, а не для чего-нибудь другого. Жюно же — малый с умом, но голова его слишком горяча. Прощайте, госпожа Жюно! Я скажу ему, что у него здесь славный поверенный в делах. Доброго вам вечера. Кстати, здоров ли мой крестник? У вас, кажется, только один мальчик?
Я отвечала наклоном головы.
— Не хорошо… Надобно иметь их много. Я хочу видеть мой трон окруженным сыновьями моих друзей, а Жюно — один из тех, кого я больше всех уважаю и люблю с особенною нежностью. Скажите ему это.
Когда я вышла из кабинета императора, все глядели на меня с любопытством. Полтора часа разговаривать с Наполеоном! В эти времена! Что могла я говорить ему? Что он мог сказать мне? Всё это видела я на лицах, которые склонились передо мной, причем ниже, чем когда я входила.
Спускаясь по лестнице павильона Флоры, я встретила Дюрока, который шел наверх узнать, чем все кончилось. Он велел дворцовым слугам сказать ему тотчас, когда я выйду из кабинета императора, и пришел в восторг, когда я рассказала ему все. Верный друг уже предполагал это, видя, как затянулась аудиенция.
— Ну, — сказал он мне, — теперь вы будете хорошо спать, да и я тоже, потому что этот несчастный Жюно много наделал мне горя. Он написал мне сумасшедшее письмо. Не говоря ему этого прямо, скажите все же, что не длжно так легкомысленно огорчать друзей. Доброго вечера и спокойной ночи!
Разговаривая с Дюроком, мы дошли до моей кареты, он подал мне руку и помог взойти, когда я с неописуемым изумлением увидела там господина Нарбонна: он ждал меня в моей карете, желая знать результаты разговора с императором. Увидев маршала Дюрока, он тотчас вышел, чтобы оказать ему почтение и объяснить свое беспокойство по поводу моего посещения императора.
— Доверие ее ко мне, господин маршал, — сказал он, указывая на меня, — так трогательно и беспредельно, что я знаю все ее огорчения, и, признаюсь, они тяжелы для меня, как огорчения родной моей дочери. Довольны ли вы? — прибавил он, обратившись ко мне.
Я рассказала ему в двух словах, что случилось. Дюрок оставался тут же. Видя себя окруженной истинными, преданными друзьями, я не могла сдержать слез, этого дара неба, этого благословения Бога. Увы! Где они, эти друзья? Где счастье, которым я наслаждалась и которое сердце мое так умело чувствовать? На этот вопрос один ответ: умерли, все умерли! Ужасные, страшные слова! А я принуждена повторять их так часто!
