Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна

Разумеется, в Веймаре были и люди, стыдившиеся поведения своих сограждан в отношении Баухауса, и ничто не могло заставить их отказаться от тесных контактов со Школой. Для ее мастеров всегда были открыты двери в доме семьи Дюркхаймов, на вилле, построенной Анри ван де Велде. Искусство было главной темой обсуждения на вечерних посиделках. Дюркхаймы устраивали приемы для гостей и мастеров Баухауса, приглашая также других художников.

Тем же гостеприимством, что и Дюркхаймы, отличалась графиня Дона, любительница искусств, с интересом наблюдавшая за нашей деятельностью в Баухаусе. Особенно она ценила живопись Кандинского, о чем всякий раз искренне ему сообщала. Графиня Дона отличалась приятной скромностью, она могла подолгу рассматривать картины Кандинского, не упустив из виду ни одной мелочи. Кандинский любил таких внимательных зрителей, будучи уверенным, что его искусство лучше всего раскрывается в тишине.

Когда бы мне ни приходилось говорить с бывшими учениками или преподавателями Баухауса, наши воспоминания вращались вокруг многочисленных праздников. В сущности, лишь во время таких мероприятий баухаусцы имели возможность получить удовольствие от общения. Организованные самодеятельные праздники были поводом для безудержного веселья — все без исключения были страстными любителями танцев. Почти не умели танцевать только Кандинский и Клее. Тем не менее и они не пропускали этих празднеств. У меня до сих пор перед глазами картина: Кандинский и Клее сидят за своим столиком, окутанные дымом сигарет, и радуются бурному веселью на танцевальной площадке. Я сама любила танцевать, не пропускала почти ни одного танца и совершенно не волновалась, что останусь сидеть у стеночки как дурнушка. Чувство ревности не было знакомо Кандинскому. Феликс Клее даже говорил: «Ему нравилось, когда молодые баухаусцы увивались за его юной женой».

Многочисленные гости Баухауса со всей Германии и из заграницы приносили с собой волнующие новости и передовые идеи. Мы были открыты всему новому, и эта открытость препятствовала развитию порочных наклонностей. Постоянно приглашались коллеги с докладами и лекциями. На одном из таких мероприятий я познакомилась с Куртом Швиттерсом. Помню, что к тому времени он уже выходил из дадаистского репертуара, баухаусцев он привел в восторг своей декламацией. К сожалению, не припомню подробностей, но точно помню, что весь вечер зал сотрясался от взрывов хохота.

В памяти ярко запечатлелись встречи со Швиттерсом в более поздние годы. Кандинский должен был читать доклад в Ганновере. На следующий день мы пошли к Швиттерсу домой, но не застали его, нам открыла его супруга. Мы прошли в столовую, к нашему удивлению обставленную довольно буржуазно. Белоснежная скатерть покрывала огромный обеденный стол, сервированный дорогим фарфором. «Мой муж вышел на минутку кое-что купить, сейчас он вернется», — успокоила нас госпожа Швиттерс. В этот момент вошел сам художник.

— Простите. Я знаю, что вы любите сигары, и сбегал за ними, — сказал он своим обычным невозмутимым тоном. — Поскольку шел проливной дождь, Швиттерс промок до нитки, но даже не обмолвился об этом. — Или вы все же предпочитаете сигареты?

— Я с удовольствием выкурил бы сейчас сигарету, — сказал Кандинский. Не успел он закончить фразу, как Швиттерс вспрыгнул на стол и полез за пачкой сигарет, которую хранил в хрустальной люстре. У нас перехватило дыхание. Скатерть была безнадежно испорчена. Жена с ужасом смотрела на него, да и мы были напуганы этой выходкой. Но ничего страшного не случилось, Швиттерс с непроницаемым видом передал Кандинскому сигареты. Его жена, явно привычная к подобным эскападам, молча поменяла скатерть. Потеряв самообладание, мы с Кандинским затряслись от смеха. На лице Швиттерса не дрогнул ни один мускул.

Вечером Швиттерс повел нас в свою мастерскую, расположенную рядом со столовой. Там находилось его знаменитое мерц-строение ^{107}. Тогда оно еще не совсем доставало до потолка. Возле этой башни Швиттерс стал необычайно словоохотлив. Про каждую деталь (все они хранились в нишах конструкции) у него были готовы анекдот, история или воспоминание. Мы не решались задавать вопросы. Разглядывая некоторые детали, он внезапно напускал на себя таинственность. На обратном пути Кандинский сказал: «Он как невинное дитя — испытывает священный трепет перед безделушкой».

К пятилетию основания Баухауса в 1923 году состоялся большой праздник. Главным событием была постановка «Истории солдата» ^{108} Стравинского. Весь цвет музыкального и художественного мира прибыл по этому поводу в Веймар. Игорь Стравинский присутствовал на спектакле как зритель, приехал и его коллега Ферруччо Бузони. В то время музыка Стравинского была для слушателей несколько непривычна. Тем отраднее, что у баухаусцев произведение Стравинского вызвало безграничное восхищение.

В юбилейную программу был включен также балет Оскара Шлеммера «Триада» ^{109}, который он поставил как хореограф. «Триадическим» он был назван ввиду участия трех танцоров, трехчастной симфонической и сценической композиции, а также синтеза музыки, танца и костюма. Шлеммер задумывал свой балет как часть масштабного целого, некоего «метафизического ревю».

Летом того же года Баухаус показал отчетную выставку, представившую все области творчества с участием и преподавателей, и учеников. Присутствовало множество гостей, пресса подробно освещала событие. Баухаус стал знаменит.

Преподаватели и ученики разработали для выставки красочные открытки, двадцать из которых были тиражированы литографским способом, среди них «Открытка 3» Кандинского, в которой он использовал коричневый, черный, синий и красный цвета.

Баухаус не давал ученикам и учителям повода для взаимных нападок. Где еще как не здесь можно было найти большую терпимость и свободу искусства! В собственных рядах ропота не было. Нарушители спокойствия давили извне. Они разжигали конфликты, иногда с такой злобой, которой трудно было противостоять.

Зачинщиком конфликта стал Тео ван Дусбург, идейный руководитель группы «Стиль» ^{110}. Он навещал нас еще в Берлине и во время беседы заявил, что хотел бы преподавать в Баухаусе, чего собственно не случилось. Дусбург бывал там, прочитал несколько докладов, однако почти не завел знакомств с художниками Баухауса. На то были две главные причины: во-первых, его радикальное поведение, во-вторых, его однобокие идеи, совершенно не подходившие Баухаусу. Лишь немногие ученики разделяли его взгляды и были согласны с тем, что он устраивал в Баухаусе. Ре Супо описывает свои впечатления, которые полностью совпадают с моими: «Ван Дусбург к любому делу, к любому человеку подступал с громом литавр и фанфар. И громко кричал. Ему казалось, что чем громче он кричит, тем лучше люди поймут его идеи. Он привел в замешательство весь Веймар и Баухаус. Я тоже была участницей его мероприятий, во время которых он говорил о конструктивизме и кричал. Его крики время от времени прерывались конструктивистской музыкой, которую исполняла на рояле его жена Нелли. Она ожесточенно била по клавишам, порождая какофонию. Мы веселились от души. Четырех учеников Дусбургу удалось даже завербовать и сделать сторонниками своих идей. Эта компания обрушилась на остальных баухаусцев: „Вы все тут романтики“» ^{111}.

Но сказанное в обиду было воспринято как комплимент. Ре Супо подтвердила, что баухаусцы и вправду были убежденными романтиками, только в духе Новалиса: «Мы стараемся передать магию предметов». Ре Супо пишет, что именно тогда они и познакомились с образом мыслей Кандинского. Я считаю, что Кандинскому среди таких романтиков было самое место. Манера, в которой он рассуждает о цвете в своем труде «О духовном в искусстве», действительно характеризует его как подлинного романтика.