Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна

Мы сразу сняли комнату в гостинице на Кантштрассе. Потом пошли в соседний обувной магазин, чтобы купить ботинки. Я хорошо помню тот обувной на Тауенциенштрассе, где из-за огромного выбора так трудно было выбрать то что нужно. Мы стыдились перед продавцами своих заштопанных чулок. Как забавно!

Продавцу пришлось объяснить, что мы проделали длинный путь по железной дороге, что приехали из России и перед покупкой обуви, не нашли возможности купить себе чулки и носки. Это был очень любезный продавец, он сразу добыл для нас все необходимое и проводил в одно из помещений в тыльной части магазина, где мы украдкой, мучимые совестью, как нашкодившие дети, избавились от наших заштопанных чулок. Потом мы долго примеряли обувь, пару за парой, наслаждаясь этим как редкой праздничной церемонией.

Поскольку мы могли находиться в гостинице только три дня, пришлось быстро подыскать себе меблированную комнату в доме на Моттштрассе.

В культурной жизни Берлина мы почти не участвовали — слишком устали, чтобы влиться в суету большого города. Кандинский к тому же ослаб от недоедания и хотел сначала набраться сил, а потом уже заняться посещением театров, концертов и выставок. В течение шести месяцев, что мы пробыли в Берлине, Кандинский написал две картины. При этом его знакомые и почитатели старались по возможности облегчить ему привыкание к новым условиям. Один из берлинских художников, имя которого я, к сожалению, забыла, великодушно предоставил ему в распоряжение свою мастерскую. Что касается финансовой стороны, то поначалу нам тоже не о чем было беспокоиться, потому что в первые три месяца Кандинский получал жалование от советского правительства.

В то время в Берлине жило много русских художников, однако мы почти ни с кем из них не встречались. Как-то раз к нам ненадолго забежал Архипенко, из Висбадена заехал Явленский, непременно желавший увидеть Кандинского после долгих лет разлуки. Он хотел разузнать о политической ситуации и художественной жизни в России.

Однажды вечером в гостях у историка искусства Карла Эйнштейна мы познакомились с Георгом Гроссом, который в своих работах тех лет создал портрет современной Германии. К моему удивлению, он оказался крайне приятным и общительным человеком со светлыми, смеющимися как у ребенка глазами и ничего общего не имеющим с тем жестким напором, который был свойствен его произведениям. На самом деле он ненавидел жестокость и своим карандашом снова и снова пригвождал ее к позорному столбу. Мне даже показалось, что в личном общении он стеснителен.

Получилось, что в Берлине мы завели только несколько шапочных знакомств. Кандинский изъявил желание встречаться с ограниченным кругом людей, потому что лишь в уединении мог пережить московские годы. Поэтому по возможности он старался избегать общества навязчивых людей. Я бы сказала, что в Берлине мы даже наслаждались своим добровольным затворничеством, это вовсе не означает, что мы круглые сутки сидели у себя в квартире. Мы подолгу гуляли и радовались попадавшимся навстречу радостным лицам. Это было нечто новое, ведь в Москве редко встретишь на улице улыбающихся людей. А еще мы полностью предались нашей страсти к кино.

В марте 1922 года нас посетил Вальтер Гропиус со своей женой Альмой Малер, он передал Кандинскому официальное приглашение в Баухаус, находившийся в Веймаре. В мае мы отправились в Веймар. Одно из лучших впечатлений по прибытии оставила встреча Кандинского и Пауля Клее, с которым он был знаком еще со времен Мюнхена и который уже некоторое время преподавал в Баухаусе. Вскоре между Кандинским и Баухаусом был подписан договор: на долгие годы веймарский Баухаус должен был стать — и я говорю это с благодарностью — нашей второй родиной.

На прощание с Берлином была устроена выставка Кандинского в галерее «Гольдшмидт и Валлерштайн». Он показал двенадцать работ, привезенных из Москвы, а также две работы, созданные уже в Берлине.

Реакция прессы была предсказуемой. Каждый раз, когда Кандинский создавал что-то новое, критика воспринимала его в штыки: «Где сочные взрывные краски, Кандинский? К чему столько заумной живописи?»

Кандинский спокойно относился к нападкам: «Со временем я к этому привык. Люди хотят видеть то, что им знакомо, и избегают новизны. Но именно в этом и состоит задача художника: бороться с привычным и писать. Искусство должно двигаться вперед. В конце концов, одни лишь вспышки в искусстве скучны».

Еще в 1912 году Кандинский откровенно высказал свое мнение о достоинствах и недостатках критики. Находясь в то время в Мюнхене, он писал: «…нельзя верить ни одному теоретику (историку искусства, критику и т. д.), утверждающему, что он открыл в том или ином произведении какую-то объективную ошибку.

Единственное, что может утверждать теоретик с полным на то правом, это то, что ранее он не знал того или иного использования данного средства. Теоретики, которые, исходя из анализа уже существовавших форм, порицают или хвалят произведение искусства, являются самыми вредными заблуждающимися, ведущими по ложному пути. Они воздвигают стену между наивным зрителем и произведением.

Под этим углом зрения (к сожалению, чаще всего являющимся единственно возможным) художественная критика — страшнейший враг искусства» ^{101}.

Веймар

«Однажды Гропиус объявил ученикам, — вспоминает Ре Супо, которая тоже училась в Баухаусе между 1921 и 1925 годами, — что Кандинский откликнулся на призыв Баухауса и вскоре приедет сюда. Имя Кандинского много значило для студентов. Некоторые читали его книги, о них часто говорилось в Баухаусе. И мы знали „Синего всадника“. Но прежде всего нас, учеников, интересовал синтез искусств, к которому стремился Кандинский. Как известно, он исходил из идеи, что первоосновы творчества идентичны. Творчество проявляется в различных формах: это изобразительное искусство, музыка, литература, архитектура… Синтез всех искусств без различия был совершенно завораживающей идеей» ^{102}.

В начале июня 1922 года мы прибыли в Веймар. Ученики и преподаватели Баухауса устроили нам очень теплый прием. Кандинский оказался в кругу единомышленников. Тогда в Баухаусе под одной крышей собрались ведущие художники и архитекторы Германии — уникальная ситуация, которая с тех пор больше нигде не повторялась.

Я думаю, что баухаусцев сплотили необычайная вера в свои идеи и воля к их воплощению. За работу принялись со здоровым оптимизмом и установкой на достижение цели. Всех объединяли идеалистические устремления и желание участвовать в общем деле — работать рука об руку.

Нашему прибытию предшествовал эпизод, проливший свет на отношение Кандинского к всевозможным титулам и званиям. В апреле 1922 года ученый совет Баухауса обсуждал вопрос, стоит ли запрашивать министерство о разрешении на присвоение Кандинскому должности профессора. Мнения преподавателей, ввиду разности их темпераментов и амбиций, разделились. Кандинский же, в тот момент еще не приехавший в Веймар, отослал туда свои соображения по этому вопросу: «Поднятый вопрос напомнил мне историю с художественным образованием в России. Там учителя тоже поначалу непременно хотели называться „мастерами“ и радовались, что их больше не зовут „профессорами“, потому что никто не хотел иметь ничего общего с устаревшей Академией. Однако в результате последовавшей вскоре реформы они снова приняли профессорское звание. Что касается меня, то я хотел бы использовать любую возможность, чтобы показать, насколько ничтожна проблема званий. Поэтому в России я настаивал на именовании Института истории искусства Академией художественных наук. Этим я хотел дать понять, что важны лишь свойства самого ореха, а не название скорлупы. Не с титулами надо бороться в первую очередь, а с чинопочитанием — правильное содержание само собой образует правильную форму.

Если мастера, как это принято везде, как я выступали за отмену профессорского звания, а теперь вновь начнут стремиться к нему, то в глазах учеников внешняя ценность этого звания возрастет и поднимется. А это было бы, на мой взгляд, вредно.