Кандинский и я - Кандинская Нина Николаевна

В 1921 году на II Конгрессе Коминтерна партия провозгласила курс на новую экономическую политику (НЭП) ^{96}. Идейные руководители партии оценили пропагандистские возможности искусства, литературы и, прежде всего, театра, кино и радио — их способность политически влиять на общественное мнение. Весна революции внезапно закончилась. После того как Ленин провозгласил новую экономическую политику, в русской революции начался затяжной кризис, искусство встало на службу государственной идеологии и пропаганды. Началась эпоха соцреализма. В 1922 году Советы официально запретили все формы абстрактного искусства, сочтя их вредоносными для идеалов социализма ^{97}.

IV. Баухаус: 1922-1933

Берлин

Однажды осенним днем 1921 года Кандинскому позвонили из московской приемной Радека и попросили срочно явиться в Кремль. Ничего хорошего такая просьба не предвещала. Карл Радек, познакомившийся с Лениным еще в Швейцарии и вместе с ним вернувшийся в Россию, считался человеком злобным и циничным, любителем закулисных интриг. Если дело касалось политики, звонок мог означать худшее. Все время, пока Кандинского не было дома, я ужасно нервничала. Наконец он вернулся.

«Не волнуйся, — успокоил он меня. — Все прошло замечательно. Мне передали приглашение из Баухауса в Веймаре. Радек уже одобрил его. Он даже поблагодарил меня за попечение о русском искусстве и подтвердил, что я, наконец, заслужил право посвятить себя собственному творчеству. „Мы очень ценим вас как великого художника и понимаем, что вам требуется больше личного времени“ — так мне сказал Радек».

Кандинский ответил, что приглашение очень ему интересно, однако хотелось бы сначала довести до конца работу в Академии художественных наук.

«Если позволите, я потом снова обращусь к вам». — «Делайте, что считаете нужным, — ответил Радек. — В любом случае, в течение трех дней после подачи прошения вы получите свой паспорт. Я лично прослежу за этим».

Так и случилось. Когда Кандинский закончил работу в Академии, созрело решение снова поехать в Германию на несколько лет, и приглашение из Германии пришлось как нельзя кстати ^{98}. По всем признакам было очевидно, что тучи на политическом горизонте сгущаются и творческая свобода первой окажется жертвой перемен. Кандинский был рад заблаговременно избежать грозы.

Граф Виденфельд, в ту пору германский дипломатический представитель в Москве, поддерживал дружеские связи со многими русскими художниками. В Москве он занимал прекрасный особняк, и я помню, как он пригласил нас туда ^{99}. У него мы получили некоторое представление об условиях жизни в Германии. В то время как мы буквально голодали, граф Виденфельд не мог пожаловаться на дефицит продуктов. Обильный ужин, которым он нас потчевал, показался мне сном. И вправду, перед тем как идти к нему, я предалась поистине лукулловым мечтам: мне виделись лакомства, громоздившиеся на изысканном фарфоре. Граф Виденфельд был радушным хозяином. После ужина мы слушали домашний концерт, который на время отвлек нас от мучительных насущных забот.

Граф Виденфельд предложил нам свою помощь: «Если хотите уехать, сообщите мне, пожалуйста. Мы подготовим для вас все необходимое, чтобы не возникло недоразумений на германской границе и в Берлине». Немцы, не только граф Виденфельд, действительно очень помогли нам. Разрешение советского правительства не давало нам даже права на вывоз картин Кандинского. К сожалению, нам пришлось упаковать лишь двенадцать его произведений, другие оставили на хранение в музее Морозова ^{100}. Мы вытащили картины из рам, сняли с подрамников и перевезли их в рулоне. Перед отъездом мы позвонили графу Виденфельду и сообщили о своих опасениях по поводу их тяжелого веса. «Все будет в порядке, — заверил он нас. — Картины будут под присмотром нашего курьера. Можете спокойно доверять ему. Он в целости и сохранности доставит вещи через границу». Граф Виденфельд сдержал слово: все двенадцать картин без ущерба были доставлены в Берлин.

Для выезда нам требовались не только разрешение советского правительства и заграничный паспорт, но и транзитная виза через Эстонию, Литву и Польшу. Дата начала работы уже была определена, и мы купили билеты. Вдруг из польского посольства нам сообщили, что выдача виз задерживается минимум на две недели.

Мы с Кандинским сразу пошли в посольство. Польский дипломат сначала ничего и слушать не хотел, объясняя, что в данном случае ничем помочь не может и что нам следует набраться терпения. Разумеется мы могли подождать две недели, но за это время истек бы трехдневный срок действия других виз. Что же нам было делать в такой безвыходной ситуации? Я сразу начала плакать, чтобы разжалобить его. Польский дипломат смутился: «Я не могу смотреть, как плачет такая юная девушка. Я попытаюсь все уладить, чтобы вы могли уехать вовремя. Приходите, пожалуйста, завтра».

На следующий день визы были выданы, и мы сели на поезд, следовавший до Берлина.

Советское Министерство культуры [11] поручило Кандинскому набираться в Берлине опыта, собирать информацию и докладывать обо всем в Москву. Речь никоим образом не шла о тайном поручении на деньги Советов — министерство хотело быть в курсе культурных событий и художественных тенденций в Берлине и Германии, которые могли бы пригодиться и в Советском Союзе. Кандинский отнесся к этому со всей ответственностью, как и прежде считая необходимым приносить пользу своей стране. Уезжая, мы еще не знали, что покидаем Россию навсегда: мы оба были уверены, что вскоре сможем вернуться на родину.

Железнодорожный путь шел в Германию через Литву. Когда мы прибыли в Ригу, нам сообщили, что из-за сильной бури мы сможем продолжить поездку только завтра, так что ночь нам пришлось провести в рижской гостинице. До этого мне представилась возможность прогуляться по городу, и я была потрясена расточительным ассортиментом товаров в витринах: экзотические фрукты, конфеты и разные деликатесы — всего этого уже так давно не было в Москве! А здесь витрины ломились от продуктов. Я без разбора накупила пирожных, портрейна, шоколада и всего, чего долгое время была лишена в Москве. Изобилие товаров привело меня в состояние аффекта.

На следующий вечер мы сели в поезд и продолжили путь. В купе с нами ехал некий господин, с которым мы оживленно проговорили всю дорогу. Когда же поезд подошел к Варшаве, он удивил нас, сказав: «Когда придут контролеры, ведите себя так, будто мы незнакомы. Прошу вас с этой минуты не говорить мне ни слова». Мы сразу поняли, что этот человек в опасности и очевидно пытается пересечь границу нелегально.

Военный проверил наше купе. Наша виза была в порядке, и с нами он быстро разобрался. А вот господин, как мы узнали позже, — польский революционер, находился в розыске и состоял в черном списке. От него потребовали собрать вещи и покинуть поезд, затем военные увели его.

Этот эпизод очень на меня подействовал. Страх не отпускал всю дорогу. Страх беспричинный, поскольку опасаться нам было нечего — бумаги были оформлены должным образом. И все же страх сковал меня и не отпускал, пока мы не пересекли немецкую границу. После долгой изнурительной поездки мы, наконец, приближались к Берлину. Сердце мое безудержно стучало — то ли от радости, то ли от волнения перед неизвестностью, я не знаю. Мы приехали в суматошный город, живущий иллюзиями. Все казалось преувеличенным — цены, жажда жизни, отчаяние и надежда. Берлин встретил нас богатым рождественским убранством. Сказка ожила. Магазины казались скатертью-самобранкой, на которой собрано все что душе угодно и что радует глаз. Возможно, это звучит банально, но огромный выбор товаров внезапно стал для меня символом свободы. Кандинский чувствовал то же, что и я. Разумеется, это была иллюзия, как я теперь понимаю, но тогда, после многих лет лишений, голода и холода в Москве, эти чувства были простительны. Кроме того, не так сильно я и ошибалась — ведь Берлин и Германия открыли для нас безграничное пространство свободы. Мы могли вздохнуть полной грудью, мы были свободны! Неописуемое ощущение счастья.