— А я, милостивые государи, я говорю вам, что неправда, будто у нас хорош сбор хлеба. Напротив, он даже дурен! Вы все знаете, как необходимо для спокойствия Франции, и особенно для Парижа, чтобы не было недостатка в хлебе. Я видел много бунтов, которые не вспыхнули бы, будь у народа в то время хлеб. Надобно заняться этим делом не так легкомысленно.
Совет по продовольствию стал собираться регулярно. Император видел, что приближается минута, когда ему придется оставить Париж, и чрезвычайно заботился о состоянии дел. Поэтому он всегда сам председательствовал на заседаниях этого продовольственного комитета.
Однажды Монталиве, окончив свой доклад, сказал:
— Одним словом, ваше величество не должны беспокоиться: хлеб будет дорог, но его будет достаточно.
Едва выговорил он эти последние слова, как император встал перед ним и поглядел на него грозно. Губы его дрожали, он был прекрасен в этом гневе.
— Это что значит, милостивый государь? Что такое вы разумеете, говоря: хлеб будет дорог, но его будет достаточно! О ком, думаете вы, забочусь я вместе с вами уже два месяца? О богатых? Как бы не так! Да какая мне разница, будет хлеб у вас или нет? Я знаю, что богатые найдут его, как находили прежде и как находят всё в этом мире. Мне надобно, милостивый государь, чтобы хлеб был у народа, чтобы у него было много хлеба, хорошего и по низкой цене, чтобы работник мог прокормить свое семейство!
Голос его возвышался все более и более и наконец загремел так, что от него, можно сказать, заколебались своды. Потом император прибавил спокойнее:
— Господа! Когда я буду далеко от Франции, не забывайте, что первым попечением власти, которую оставлю я здесь, является непрерывная забота о спокойствии и общественном благополучии, а продовольствие составляет главную пружину этого, особенно для народа.
Глава LVI. 1812 год. Император покидает Париж
Сказанное мной в предыдущих главах о графе Дюбуа напоминает мне довольно смешную историю, начало которой относится к давнему прошлому, а развязка случилась именно в то время, о котором я теперь рассказываю.
Однажды парижский префект полиции получил донесение о происшествии в церкви Сен-Жермен в ночь на Рождество. Один молодой священник, красноречивый человек, произнес с кафедры проповедь, которая призывала прямо к бунту и произвела на слушателей большое впечатление. Император не любил таких сцен, рассердился и велел строго наказать священника. Префект полиции тотчас начал действовать, причем решительно и оригинально. Аббат Фурнье (так звали этого молодого священника) был в тот же день взят под стражу и посажен в тюрьму. Но в какую тюрьму, думаете вы? В Шарантон! В сумасшедший дом!
Едва узнали, что аббат Фурнье взят под стражу, как все многочисленные его почитатели хором возопили так громко, что можно было оглохнуть. Императора закидали просьбами со всех сторон и от всех. Словом, аббат Фурнье один произвел больше волнений, нежели произвело бы все его духовенство, когда бы его стали преследовать. К префекту явилась депутация.
— На что же вы жалуетесь? — спросил он этих депутатов. — Не на то ли, что я велел взять под стражу аббата Фурнье? Но, господа, мог ли я поступить иначе? Неужели вы хотите, чтобы я позволил проповедовать возмущение у самых дверей Тюильри? Вы жалуетесь еще, что он сидит в Шарантоне? А лучше было бы, если б он явился перед судом? Там его уже давно осудили бы, потому что он виновен, и велели бы расстрелять. А это, согласитесь, была бы не слишком приличная смерть для аббата.
— Милостивый государь! — отвечал один духовный человек с большими дарованиями, но фанатик по образу мыслей. — Аббат Фурнье умер бы за своего Бога и короля! Он был бы мучеником, а для такого великого дела всякая смерть прекрасна.
— Красноречиво сказано, господин аббат! — отвечал Дюбуа. — Но неужели вы думаете, что этот Фурнье будет не рад, когда отделается только званием сумасшедшего? Мы подержим его в надежном месте, чтобы он несколько месяцев придерживался успокоительной диеты, а потом отпустим. Разве вы не уверены, что он будет тогда благоразумнее?
Депутация ушла с тем же, с чем пришла, и аббат Фурнье много месяцев оставался в Шарантоне; а между тем к императору беспрестанно приставали, чтобы он освободил его. Наполеон не хотел, однако, выпускать заключенного и поэтому отправил его в Мантую, где поручил настоятелю капуцинского монастыря, чтобы тот непосредственно наблюдал за ним и отвечал за него. Через несколько лет кардинал Феш, отправляясь в Рим, попросил императора сделать ему небольшую милость. Император улыбнулся, думая, что, вероятно, он хочет просить какую-нибудь картину из Квиринальского дворца. Но нет, он просил освободить аббата Фурнье.
— Господи, — сказал император, — да что вам за дело до этого аббата? Право, о нем одном шумят больше, нежели о десяти депутатах. И что вы хотите делать с ним?
— Боже мой! Я хочу только, чтобы этот бедный молодой человек опять увидел небо и поля! — отвечал добрый кардинал. — Я ручаюсь вам за него: он не сделает никакого зла. Он будет жить в моем доме, а меня вы знаете довольно и можете быть уверены, что не от меня явится ветер, который соберет вокруг вас бурю.
— С этим условием я возвращаю ему свободу, — сказал император. — Надеюсь, он будет признателен вам.
Кардинал тотчас по приезде в Мантую отправился в капуцинский монастырь и освободил беднягу, объявив ему, на каких условиях добился освобождения.
— Я поручился за вас, господин аббат, — сказал он ему, — и вы должны подтвердить мне мое убеждение в том, что вы решились вести себя хорошо. Это условие необходимо, как вы согласитесь сами, принадлежа теперь к моему штату. И взамен вы можете быть уверены, что никогда не будет у вас такого яростного защитника, как я.
Аббат Фурнье, человек мужественный, умный и чрезвычайно благочестивый, понял все, что сказал ему кардинал, потому что слушал умом и душою. Он отправился в Рим с кардиналом Фешем, сделался домашним его секретарем и впоследствии получил звание омонье при императоре. Повторяю, это человек очень умный и достойный. Он выделялся из толпы обычных людей, которую составляли в то время священники, нетерпимые и служившие величайшим препятствием для католической религии во Франции, потому что после пятнадцати лет совершенной свободы в исповедании они принесли с собой деспотизм нетерпимости, это вечное доказательство ума слабого. Многие духовные лица забывали, что Наполеон открыл церкви, призвал обратно священников, заключил новый договор с Римом и все христианское во Франции обязано ему признательностью. Но люди умные поняли его: аббат Буллон даже увлекался иногда в своих проповедях славословиями; кардинал Мори, Фрессине, Фетрие, аббат Гильон и множество других, которых могла бы я назвать, объединились вокруг императора. Конечно, мне могли бы возразить, что политическая совесть кардинала Мори была гибкой и так же легко мог он жертвовать и своими религиозными воззрениями. Но, как бы то ни было, в описываемое мной время духовенство шло по пути, открытому и очищенному для них Наполеоном.
Аббат Фурнье, как человек умный, понял, что ему надо делать, и проповедовал особым образом. Император был так доволен им, что когда понадобилось назначить епископа в Монпелье, он послал туда Фурнье, того самого аббата, которого засадил в свое время в капуцинский монастырь в Мантуе, потому что его сочли сумасшедшим.
И вот однажды, когда Дюбуа был дома, ему доложили о приезде его преосвященства епископа Монпельеского! Он знал, кого избрал император, и произнесенное привратником имя заставило его улыбнуться; он поспешил навстречу новому прелату, который подходил к нему, тоже улыбаясь.
— Граф! — сказал он, взяв его за руку. — Я приехал поблагодарить вас! Вы видите, как я следую евангельским правилам забвения обид! Но шутки в сторону, я в самом деле обязан вам вечной признательностью; потому что если бы меня не засадили как сумасшедшего, и не заперли в таком месте, где я точно мог потерять рассудок, то не перевезли бы в Мантую, кардинал Феш не принял бы участия в моем положении и не увез бы с собой в Рим. И я не стал бы теперь епископом и вашим покорнейшим слугой.
