— А что, он очень нездоров?
— Кажется, что так, государь. Вы, может быть, помните, что несчастная голова его вся покрыта ранами, некоторые получил он очень давно…
— Да, да!.. Это благородные, прекрасные раны. Жюно был храбрый малый, он шел в огонь, как на бал…
— Он доказал вашему величеству еще недавно, что не думал о своей жизни, когда надобно было служить вам, государь, и отечеству.
Он поглядел на меня, как бы требуя, чтобы я объяснила свою мысль; я этого и хотела и продолжала:
— Правда, вы не столь памятливы к близким событиям, как к прежним, но, повторяю, Жюно не думает ни о своей крови, ни о своей жизни, когда надобно служить вашему величеству.
Тут он, кажется, вспомнил. Вот событие.
Когда мы возвращались в Париж летом 1811 года, Жюно еще страдал от следствий раны, полученной им в Рио-Майор, в Португалии, в январе того года, во время отступления Массена. След ее еще так мало изгладился, что, надо сказать правду, даже лицо его изменилось несколько от этого. Император, с быстротой орла видевший всё, тотчас заметил эту перемену в Жюно. Настроение императора было в то время беспокойно: дела с Россией запутывались, дела в Испании шли дурно, Германия волновалась. Наполеон был болен нравственно, и эта болезнь выражалась иногда жестокими словами.
В первое воскресенье после нашего возвращения Жюно был в Сен-Клу у обедни. Император остановился, когда проходил мимо него, поздоровался и потом стал рассматривать его с величайшим вниманием.
— А, а! — сказал он наконец. — Так вот та знаменитая рана, о которой столько кричали английские газеты. Она сделала тебя совершенно безобразным, Жюно.
Жюно передал мне эти слова и, как я видела, с неудовольствием. В самом деле, можно что-нибудь другое сказать человеку, который, будучи генералом, подвергает свою жизнь опасности, как простой офицер. Жюно обиделся на них.
— Почему ты не отвечал ему? — спросила я Жюно. — Все от того, что ты и многие другие позволяете ему слишком много. Вспомни, говорит ли император когда-нибудь мне неприятное слово? А почему? Да потому что он знает: я буду отвечать ему не шутя.
Жюно глядел на меня мрачно. Я хотела придать ему решимости, мужества, настаивала и говорила долго.
— В самом деле, ты, кажется, говоришь дело, — ответил он наконец. — Если он еще раз скажет мне одно из тех жестоких слов, которые оскорбляют… — он остановился, но я видела в нем твердую решимость, и радовалась, потому что тут вопрос шел о том, чтобы его понимали.
В следующее воскресенье император, проходя мимо парижского губернатора, опять остановился и опять не нашел сказать ему ничего другого, кроме своей фразы о его ране: «Ах, Жюно, как она обезобразила тебя!» [242]
Жюно сначала побледнел, потом покраснел, как сказывал мне после Дюрок; но волнение его тотчас прошло. Он низко поклонился императору и сказал ему с особенным выражением:
«Я гляжу на себя совсем иначе, государь, и уверен, что стал красивее от этой раны: я получил ее на службе вашему величеству».
Император закусил губы. Ему самому было странно услышать упрек, хотя скрытый под такой формой, что привязаться к нему было нельзя. Он долго глядел на Жюно и пошел далее.
Никогда потом он не говорил ему о его ране. Об этом-то я и намекнула ему, и, вероятно, он вспомнил это, потому что кинул на меня один из тех взглядов, которые не забываются никогда, но в этот день я была неуязвима.
Изъясняю все эти подробности, потому что они превосходно объясняют самого Наполеона.
Не надо, однако, применять теперешних моих мнений ко всем временам его жизни, а следует принимать в соображение обстоятельства. Так, например, муж мой возвратился из Испании раненый, страдающий, и всегда веселое лицо его явилось перед императором с мрачным выражением, с горьким предвидением будущего. Так все возвращались из Испании, и это было как бы строгим осуждением тамошней войны, еще недавно самого дорогого плана Наполеона, любимой его утопии… Довольно причин для него быть несколько жестоким с теми из генералов, которые не скрывали своих чувств. И он был не прежний: он хотел поражать своими словами. Он делал дурно. Несомненно, что он сам чувствовал это. Я видела в его взгляде упрек мне и досаду на самого себя…
Однако он не сказал мне ничего, что относилось бы к той знаменитой ране, и только, будто желая отмстить за маленькое торжество мое, вдруг спросил, довольно язвительно, для чего я беспрестанно сближаюсь с его врагами? Избавляя меня на этот раз от труда угадывать, он назвал мне госпожу Рекамье и прибавил самым повелительным тоном:
— Как вы думаете, что будет с вами, если вы не перестанете так упорно противиться мне?
— Ваше величество слишком благосклонно употребляете такое громкое слово для дела самого обыкновенного. Я останавливалась в Лионе повидаться с госпожой Рекамье, потому что она искренний друг моего мужа, и он уважает, чтит и любит ее. Да я сделала это и для самой себя, потому что тоже люблю ее, потому что она несчастлива своим изгнанием, несчастлива смертельно, как…
Я была готова назвать имя госпожи Шеврёз, но вдруг остановилась: не знаю, какой-то внутренний голос говорил мне, что нельзя сравнивать ее с госпожой Рекамье. Одна была ангел совершенства, мученица дружбы и жертва тем более трогательная, что удары судьбы поражали всю ее женскую душу; другая, напротив, молодая женщина, без сомнения занимательная, но которая сама, казалось, искала немилости к себе, добилась ее и потом — как дитя, наскучившее игрушкою, — увидела, что несчастье слишком тяжелая игрушка для нее, что ей совсем не нравится оно… Она страдала, но по собственной своей ошибке. Всё это представилось мне вдруг, в одну секунду, и я умолкла.
Император продолжил за меня:
— …Как госпожа Шеврёз, не правда ли?.. Да, конечно, пожалейте о ней, об этой сумасшедшей… Это ведь настоящая сумасшедшая!.. Что касается подруги вашего Жюно, я ничего не могу сказать ей, кроме того, что дом ее и дом ее отца слишком долго были сборным местом, клубом всего, что только есть дьявольского в Сен-Жерменском предместье… К ней ездят в Лион, как ездили к господину Шуазелю в Шантлу.
— Государь! От Парижа до Шантлу только шестьдесят лье, да это и место удивительное. Герцог Шуазель принимал в Шантлу множество гостей; даже велел записывать имена приезжающих к нему на большой колонне, которая была в парке. Я понимаю, что к нему могли ездить, покуда были уверены в безнаказанности за дерзость при Людовике XV… Но ехать к госпоже Рекамье в гостиницу, где она помещена дурно, страдает каждый день лишением многого, к чему привыкла с детства, потому что она уже не богата…
— Полноте!.. — сказал Наполеон, пожимая плечами. Он продолжал беспрестанно расхаживать.
— Уверяю ваше величество…
— На что, однако, она жалуется?.. Разве я послал ее не на родину ее?
— Она не жалуется ни на что, государь. Я должна сказать также, что она вовсе не поручала мне говорить с вашим величеством… Но подумайте, государь, какое божеское дело совершите вы, возвратив госпожу Рекамье! Вы сделаете ее счастливой, и она, воротившись домой, будет каждый день благословлять вас. Так же, как я, как Жюно и как все друзья ее. О, государь, заклинаю вас, будьте добры к изгнаннице. Возвратите ее домой, где ее любят, обожают все, где будет она истинно счастлива, потому что наше отечество там, где наши привязанности и привычки. Сделайте эту милость мне, государь, ведь скоро я не буду просить у вас ничего.
В самом деле, тогда я была опасно больна.
— Нет, нет! — сказал Наполеон. — Я был бы сам слишком наивен, если бы вернул женщину, которая ненавидит меня и водится только с моими ненавистниками!
— Но это заблуждение, и я могу…
— Не надо! Я не хочу, чтобы госпожа Рекамье возвратилась в Париж. Так ей и напишите.
— Нет, государь, я не сделаю этого. Женщины должны утешать, а не увеличивать скорби несчастных. Но не угодно ли вашему величеству сказать мне, что делать с просьбою Жюно о возвращении во Францию?
