— Да ничего нового, — отвечал он.
Он совсем не был виноват, так отвечая мне; он думал, что я знаю оба бюллетеня; но от меня скрывали их, чтобы не увеличить еще более моего беспокойства. Мне только что отдали письмо Жюно, запоздалое в пути, или, может быть вернее, задержанное в Париже. Несмотря на веселый тон, который он хотел придать ему, я угадывала тут живейшую тоску и хотела знать причину ее. Что это в бюллетене от 23-го? Какого месяца?.. Я спрашивала обо всем этом у Дюрока, но он отвечал невнятно и оставил меня в еще более сильном беспокойстве. Ничего нет страшнее неопределенности в беспокойстве.
На другой день я получила новое письмо от Жюно: он поручал мне исходатайствовать у императора аудиенцию и просить для него отпуска, потому что он страдал ужасно. В первом письме его упоминалось о бюллетене от 23-го числа… Помещаю здесь оба письма, пусть узнают Жюно и оценят его как должно.
«Можайск, 15 ноября 1812 года.
Только что получил, мой милый друг, твое первое письмо из Парижа, от 22 сентября. Если ты думаешь, что я без зависти оставляю тебя наслаждаться всем твоим счастьем, ты очень ошибаешься. Я завидую часам дня, когда ты можешь видеть, лелеять, целовать своих детей… Завидую часам ночи, когда ты спишь рядом с ними!.. Не могу свыкнуться с мыслью, что еще долго ты останешься так и муж твой не будет разделять с тобой этого счастья, которое теперь для него одна надежда, одно благо… Я всегда с тоской вижу, что малейшее действие твоего воображения отзывается на твоем здоровье. Оно, твое здоровье, еще не совсем восстановилось; однако я советую тебе не мучить себя бюллетенем от 23-го. Ты знаешь, что много невинных жертв чувствовали ярость Везувия — это вулкан опасный. Горе тому, кого хочет он погубить, если жертва вблизи его извержения: Юпитера можно обмануть лишь на минуту… Когда-нибудь я расскажу тебе всё. Всё, что могу сказать теперь, это вот что: если бы повелитель видел меня в тот день, он похвалил бы меня, очень похвалил бы…»
Вот второе письмо.
«Торн, 25 декабря 1812 года.
Наконец, моя милая Лора, могу писать тебе много, не боясь, что письмо мое не дойдет. Ты должна была получить от меня письмо из Вильны. Я говорил там, что долго не имел от тебя писем и, наконец, получил толстый пакет с ними — восемь от тебя, три от доброй Кало [239], пять от моей Жозефины и одно от маленькой Констанции. Буду отвечать всем… Но что могу сказать я тебе, милая Лора? Сердце мое в отчаянии. Знать, что ты страдаешь, и не разделять забот о тебе с друзьями твоими — это для меня жестокое прискорбие. О, если бы я мог получить позволение, которого так просил, приехать к тебе, как быстро исчезло бы пространство, нас разделяющее!.. Я не подумаю о своих недугах — мысль облегчить тебя, заботиться о тебе поможет мне забыть всё, и ничто не удержит меня даже на четверть часа.
Бедная Лора! После такого долгого отсутствия, после стольких необычайных событий, бояться еще и не увидеть тебя! Думать, что ты страдаешь и что я лишь увеличиваю это страдание, потому что ты, наверное, воображала состояние своего мужа во сто раз хуже, нежели оно было!.. Без писем от него ты не знала, что и думать, а уверенность, что и он страдает, только усиливала твою болезнь. Ты знала, что он терпит нужду во всем, и скорбь твоя увеличивалась… Жизнью своей готов я возвратить тебе здоровье и счастье, а вижу с отчаянием, что молодость твою снедает горе, и судьба велит мне быть далеко, не имея возможности облегчить тебя искренними чувствами, которые привязывают меня к тебе навечно.
Благодарю тебя, мой ангел, за посылки. Проезжая через Кенигсберг несколько дней назад, я нашел десять свертков, привезенных нашими курьерами; там было кое-что и от тебя — усладительные ягоды смородины и конфеты. Верно, ты посылала еще что-нибудь, но я не получал ничего: с самой Вильны нет писем. И какое это несчастье для меня! Можно ли так долго быть в страхе за тех, кого любишь, и не умереть от тоски!.. Уверяю тебя, что я не могу спать и твой страдающий образ везде мучит мою душу!.. Желание увидеть тебя одно занимает меня, и увидеть тебя посреди детей!.. Скажи, Лора, ведь ты страдаешь нервами: неужели эта гадкая болезнь не пройдет от такого милого средства? О, я уверен, что пройдет, заплатил бы за это половиной своей жизни.
Как я благодарен Кало за ее милые попечения! Какой нежный друг!.. Для чего счастье и не ее удел? Небо не всегда справедливо, оно часто как слепец раздает свои благодеяния…
Прощай, милая, драгоценная Лора! Ожидаю с пылким нетерпением твоих писем и надеюсь, что уже первое скажет мне наконец: я выздоравливаю. Поцелуй детей твоих за их отца, и пусть они сами поцелуют тебя тысячу раз. Напомни обо мне друзьям моим, и верь сердцу и всегдашней, искренней привязанности твоего друга, который шлет тебе чувства, к каким только способна душа его!»
Я переписала эти письма, потому что они были писаны за шесть месяцев до смерти Жюно. Пусть узнают моего мужа те, кто слышал о нем от людей, которые, конечно, не знали его и потому писали и говорили о его характере, о его домашней жизни столь же нелепо, сколь лживо. Жюно был существо самое доброе, какое только создавал Бог… Он был человек с дарованиями, с умом, и привязанность его ко мне, до последнего дня жизни, заставляет меня гордиться хоть малыми своими достоинствами. Нельзя же предполагать, чтобы привязанность столь искренняя, а уже не страсть, потому что мы были женаты тринадцать лет, не была основана на каких-нибудь хороших качествах…
Вот еще письмо его ко мне из Торна, через пять дней после приведенного мной выше.
«1 января 1813 года.
Милая Лора! Четыре часа утра; я не сплю, я думаю о тебе и встаю писать к тебе…
Какой год провела ты, мой ангел!.. Пусть же этот начнется и продолжится лучше него!.. Пусть приедет заботиться о тебе твой муж и друг, и это удовольствие хоть немного уменьшит твою болезнь, усиленную беспокойством обо мне и горем разлуки с любящим вас, которому необходимо быть в кругу своего семейства, для детей и для его здоровья… Если я не добьюсь отпуска, мне невозможно поправиться и быть в силах начать новый поход [240]. Может ли Император не позволить мне приехать для свидания с Лорой, когда она так больна и когда я уверен, что мое присутствие облегчит ее? Здешний климат всякий день увеличивает мои боли, и вчера я не мог возвратиться к себе пешком: надобно было подать коляску.
Как необходимо было бы мне прожить несколько месяцев вблизи тебя, мой добрый друг! Как изыскивал бы я всё, что может заставить тебя хоть на минуту забыть твои болезни! А мне, надеюсь, ванны опять возвратили бы силы, как по приезде из Испании. Я боюсь также подагры и чувствую что-то похожее на нее. Словом, я совершенно расклеился [241].
Прости, милый ангел, я опять печалю тебя! Но зато что скажу тебе? — что я люблю тебя! Да, конечно люблю, и от того мне так тяжелы твои страдания. Возможно ли, что не найдется ни одного медика, который бы облегчил их тебе?.. Почему они не могут выписать ничего целительного?.. Эта мысль терзает меня. Знать, что ты посреди всех пособий врачебного искусства — и без всякой пользы для твоего состояния — вот что ужасно думать, и вдали это зло еще увеличивается встревоженным воображением.
Прощай, моя Лора! Ты можешь иметь еще одно удовольствие: целовать своих детей. Поцелуй их за отца, и любите его все вы, как он любит вас…»
Через несколько дней я получила другое письмо от него, столь глубоко печальное, что, несмотря на свою слабость, я решилась увидеться с императором. Я написала не к дежурному камергеру, а к Дюроку, чтобы он испросил мне у императора одну минуту аудиенции. Я не могла вставать с постели раньше шести или семи часов вечера, и потому-то просьбу об аудиенции надобно было передать через него, чтобы он мог объяснить императору мое состояние. Император тотчас велел отвечать мне, что он примет меня на другой день в девять часов вечера.
