Архиканцлер, конечно, вспомнил о многих великих падениях, которые пережил он, и как человек, привыкший видеть вблизи превратности судьбы, отвечал ей довольно резко, оставив на этот раз всегдашнее торжественное свое спокойствие:
— Ваше величество счастливы, что можете смотреть на события таким философическим взглядом; но, вспомните, государыня, что генерал Мале имел намерение поручить короля Римского общественному милосердию, то есть отдать в Воспитательный дом, а судьбу вашего величества хотели решить после [234].
Но можем ли мы удивляться, что Мария Луиза, иностранка среди нас, которая никогда не умела сроднить юной души своей с новым отечеством, так беззаботно глядела на событие, описанное мной? Я видела, что и французы шутили над всеми последствиями его, выводили только игру слов из обстоятельства, столь страшного для нас тогда, и не видели глубокой, нравственной его значительности; потому что оно показывало недостаточность одних предупредительных средств, если и сила защиты состоит именно в тех же самых средствах.
Через некоторое время после дела Мале императрица Жозефина возвращалась из Преньи [235], куда ездила она, покинув Э [236] в Савойе.
Из России доходили до нас известия очень редко, и те были тревожные. Писем не пропускали, и мы были лишены даже того утешения, без которого разлука есть смерть.
Наконец стали распространяться слухи о московском пожаре. Подробности этого ужасного события так хорошо описаны в сочинении графа Филиппа Сегюра, что я не стану повторять их. Скажу только, что редкие вести, доходившие до нас, упоминали о Москве, сожженной и опустошенной, но примерно из двадцати писем, которые имела я случай прочесть и где было множество подробностей об этой ужасной драме, ни одно не было согласно с другим в объяснении его. Мне кажется, объяснение Нарбонна заключало в себе ближайшую истину, судя по рассказам всех моих друзей. Что касается Жюно, он не входил в Москву и оставался в нескольких лье от нее для наблюдения за лазаретами, которые каждый день наполнялись больными и ранеными, оставляемыми армией. Холод начинал оказывать свое ужасное действие в этой ледяной стране, и нравственность, бодрый дух армии явно гибли в то время, когда они были для нее всего нужнее. Думали уже не о том, как побеждать русских людей, — нет! — явился новый неприятель, мороз, неведомая сила которого поражала смертью, как только вы встречались с ним.
Тогда-то Наполеон решил отступать… Маршал Мортье остался с арьергардом подорвать Кремль и арсенал. Кремль, древнее жилище царей Московских! В самом деле, могли ли ожидать старые стены его такого святотатства, да еще от французов, которые должны были чтить их по крайней мере как один из любопытнейших памятников? В характере Наполеона вообще странна эта, можно сказать, ребяческая часть его, и даже нельзя объяснить себе ее в человеке, одаренном такими высокими качествами.
Курьерам удалось, наконец, проехать все засады и привезти нам 29-й бюллетень, писанный в Молодечно 3 декабря 1812 года, и сразу исчезли все миражи, которыми ослеплялись мы. Мы вдруг увидели наши несчастья, увидели с жестоким предвидением.
И в будущем не скрывалось от нас ничто; император стал с нами страшно откровенен. Но как бы то ни было, а известное несчастье всё-таки лучше тяжкого недоумения. Он вполне открыл нам все потери Франции. Он говорил о ее бедствии тем голосом, который бывает могущественен, когда идет от сердца. Многие критики осуждали тон этого 29-го бюллетеня. Несправедливо и напрасно, потому что лишь не знавший обстоятельств мог упрекнуть императора за 29-й бюллетень, который был таков, каким он должен быть. Его писали не для одних домоседов-французов, для множества отставных ветеранов, удалившихся в свои деревни, но и для отцов, дядей и прочих родственников тех молодых конскриптов, которые были с императором. Некоторые упрекали Наполеона даже за то, что он окончил бюллетень словами: «Мое здоровье никогда не бывало лучше».
Как? В то время, когда заговор Мале едва не имел успеха, опираясь единственно на известие о смерти императора, хотя к этому не было ни малейшего повода, находят странным, что Наполеон, возвращаясь в свою империю почти беглецом, дает знать, что он не только жив, но что и здоровье его не изменилось? Вот как всегда ошибается предубеждение, не достигая никогда своей цели.
Возвращение императора в Париж, куда приехал он 20 декабря, последовало тотчас за бюллетенем, вышедшим накануне. Наполеон, среди всех бедствий отступления, решился возвратиться во Францию и прежде всего сказал об этом Дюроку. «Если бы вы слышали его, — сказал мне герцог Фриульский, описывая разговор с ним, — вы удивились бы ему больше, нежели в каком-нибудь другом эпизоде его жизни». Потом он говорил о своем намерении герцогу Виченцскому, который потерял брата в этом походе и желал возвратиться во Францию, чтобы утешить их мать [237]. Наполеон объявил ему, что он будет путешествовать под его именем. Сказали еще Бертье, и сначала только им троим открыл император свою тайну. Пятого декабря отправился он из Сморгони после продолжительного совещания с генералом Гогендорпом, Виленским губернатором, которого призвал он, желая удостовериться, что всё, что можно было собрать из съестных и военных припасов, точно собрано в этом городе. Разговор его с Гогендорпом показывает, как мало полагался он на короля Неаполитанского в том, что относилось к администрации.
«Я буду весить больше (je pJserai plus) на моем троне в Тюильри, нежели при армии», — сказал он немногим окружавшим его в минуту отъезда.
И сказал очень справедливо.
В следующую ночь император подвергался величайшей опасности в Ошмянах, небольшом полуукрепленном городе, где находилась часть войск, пришедших из Кёнигсберга. Когда император приехал туда, там только что отбили казаков, которые проникали везде и неожиданно ворвались в город; а известно, что неожиданность на войне неизвинима [238]. Легко могли бы захватить и императора. В Вильне он остановился на несколько минут в предместье для свидания с герцогом Бассано, который питал к нему дружбу и абсолютную преданность и мог доставить ему самые верные и ясные сведения о нравственном состоянии Вильны. В Варшаве, куда приехал он в час пополудни, император остановился в гостинице «Англетер» и оттуда послал за господином Прадтом, человеком умным (как говорят, по крайней мере, хоть не всякая молва справедлива), но который нашел средство сделаться навеки смешным, нелепо и глупо смешным, с оттенком вероломства, отчего и смешное его отвратительно, как говорил Наполеон! Император призвал Прадта к себе, желая иметь от него разные сведения, и некоторое время пробыл он с ним в небольшой комнате нижнего этажа гостиницы: Император не хотел, чтобы ему приготовили другое помещение.
Небольшая комната, в которой остался и даже обедал он в тот день, была вскоре свидетельницей другой, совершенно иной сцены, когда везли тело Моро в Россию. Похоронный поезд должен был остановиться в Варшаве для отдыха, и провожавшие его избрали ту же самую гостиницу, где еще недавно останавливался Наполеон; гробница стала в одном с ним доме, и между тем как провожатые ушли попить и поесть, ее перенесли в дом, в ту самую небольшую комнату, где столько значительных мыслей волновало Наполеона… Уединенно стоял гроб Моро; никакая торжественность не окружала его…
Через девять дней после отъезда из Сморгони Наполеон приехал в Дрезден и пробыл в нем несколько минут для свидания с королем Саксонским… Он пролетел весь путь как стрела, брошенная теми древними скифами, землю которых оставил он за собой. В Эрфурте переменил он сани свои на дорожную карету господина Сент-Эньяна, родственника герцога Виченцского и нашего посла при герцоге Веймарском. Проехав через пограничные города и потом через Майнц, 19 декабря, в полночь с четвертью, император наконец подъехал к первой решетке Тюильри. Со времени дела Мале удвоили строгость во всем, что относилось к внутренней полиции и безопасности дворца. Императрица только что легла спать, когда экипаж императора остановился перед забором. Сначала трудно было узнать его в этой небольшой карете, где сидел он с герцогом Виченцским; четырнадцать дней и четырнадцать ночей провели они вместе.
